Амантий Буравсон - Программист в Сикстинской Капелле (СИ)

Сначала меня просто сшибло облаком пара, а потом я посмотрел вглубь помещения, и у меня отвисла челюсть. На дальней скамье… я даже не знаю, как сказать помягче, Даниил Петрович яростно и грубо внедрялся в Евдокию Матвеевну, а та лишь интенсивно подавалась навстречу, выгибаясь линией тангенса и вонзаясь ногтями ему в спину. Увиденное повергло меня в такой шок, что я просто выскочил из парилки и с грохотом захлопнул дверь. Отжёг братан, нечего сказать.

— Ну что? Когда? — нетерпеливо поинтересовался Стефано. — Мы уже заждались.

— Погоди. Там очень ответственный процесс происходит. Подождём минут… тридцать.

Однако уже минут через десять эта разгорячённая страстная парочка, судорожно глотая воздух, всё-таки покинула парилку, предоставив в наше распоряжение наполненное паром помещение, а также шатающуюся и залитую определённой субстанцией скамейку. Впрочем, кроме меня и Стефано никто внимания не обратил, вероятно, подобные явления были в порядке вещей. Что касается Марио, то он выглядел уже более уверенным, не иначе, как его новая покровительница хорошенько обработала его ласковыми речами. Поначалу я страшно стеснялся раздеваться в присутствии почти незнакомых женщин, но потом успокоился, объясняя себе: «Ничего страшного, Саня, это же всего лишь твои пра…прабабушки».

В парилке я, да простит меня Доменика, всё-таки внимательно рассмотрел своих родственниц и нашёл их совершенными противоположностями друг другу. Софья Васильевна, хрупкая, женственная, с округлыми формами и Ефросинья Ивановна — довольно высокая и немного угловатая, но всё же красивая и утончённая, вместе они смотрелись словно Венера и Диана. Но всё же, им было далеко до моей Доменики, моей прекрасной римской Минервы.

В Питер выехали в пятницу рано утром. По словам Петра Ивановича, это занимало около шести часов в карете, исключая остановки. Признаюсь, мне не терпелось наконец увидеть свой родной город таким, каким он был в начале своего расцвета, и предвкушал грядущее знакомство с «более ранней версией» последнего.

Обстановка в карете была напряжённой: Стефано всю дорогу молчал, пребывая в совершенно растрёпанных чувствах, и я, кажется, подозревал, о чём, вернее, о ком он думает. Надо же так угораздило — римский сопранист влюбился в крепостную крестьянку! Просто сюжет для сентиментального романа вроде «Бедной Лизы». По отношению к данной ситуации я испытывал смешанные чувства: с одной стороны, мне было искренне жаль обоих, а с другой — я почему-то испытывал необъяснимое умиротворение от происходящего. Как бы то ни было, время покажет.

Что касается Доменики, то она в течение всего пути была занята тем, что дописывала оперу, и мы не смели её беспокоить, боясь отпугнуть посетившую её музу. Таким образом, я, не имея возможности отвлечься приятным разговором с любимой, вновь оказался в гуще мрачных мыслей и эмоций. Но что было самым неприятным — то, что я вновь почувствовал, словно сам испытывал весь спектр негативных эмоций, которые бурлили в душе Петра Ивановича, будто лава в проснувшемся вулкане.

В последнее время я начал замечать странную вещь: казалось, что и моё, и его сознание использует некое подобие разделённой памяти. Я начал понимать его и словно испытывать те же чувства, если я правильно угадывал их по внешнему проявлению. Иногда, под влиянием очередной вспышки страстного желания князя к моей возлюбленной, я с изумлением обнаруживал, что стал по-другому смотреть на Доменику: мои чувства к ней стали более яркими и наполненными, они словно черпали энергию из другого источника, поскольку не могли найти нужных ресурсов в моём. Также я мог отметить, что совершенно перестал ревновать любимую к этому человеку, понимая, что моя любовь без его неистового сексуального влечения кажется неполной, недостаточной для такой прекрасной женщины, как Доменика. С другой стороны, его желание было слишком грубым и потому отлично сглаживалось полиномом моей нежности и ласки. Иными словами, мы любили её оба и лишь в этой любви находили утешение.

Сейчас же, когда мы ехали по жутким колдобинам Новгородского тракта, все положительные эмоции князя куда-то улетучились, и их место заняли беспокойство, страх, тревога и иже с ними. Я, наивный дурак, не разбиравшийся толком в истории, даже предполагать не мог, что таилось за показной маской всего этого придворного великолепия. Волею судьбы Пётр Иванович оказался меж двух огней, балансируя между нежеланием вмешиваться в дворцовые интриги и страхом быть сосланным в Сибирь вместе со всей роднёй. С другой же стороны, он всячески пытался посодействовать наискорейшему процветанию искусства в стране, загоревшись идеей построить в Петербурге первый театр оперы и балета, многие годы потратил на поиск музыкантов по всей Европе, сам спроектировал план и фасад будущего театра, присылал сначала императору, а затем — светлейшему стопками либретто и сценарии, но…

Всё это было варварски уничтожено и кануло в Лету. На тот момент прогрессивный выскочка, пусть и из высших слоёв аристократии, оказался никому не нужен и даже нежелателен. Только теперь я понял, с чем была связана вспышка гнева в кабинете; только теперь до меня дошло, какие цели на самом деле преследовал Меншиков, присылая Фосфорину молодых девушек для развлечения. Вероятно, он рассчитывал, что, получив разрядку и расслабившись, Пётр Иванович немного сбавит обороты в своей активной деятельности, которая не была выгодна никому, кроме самого Петра Ивановича и «светлого будущего российской оперы». Увы. Он каждый раз отвергал такую «помощь», и с каждым разом его навязчивая идея всё крепла, а злость, неудовлетворённость и агрессия возрастали. Но вот последний «подарок» окончательно вверг этого яростного мецената в неистовство. Это был самый настоящий плевок в душу честного семьянина и искреннего ценителя прекрасного пола. Видимо, светлейший понял, что хорошенькими девушками старого приятеля не соблазнить, и решил прислать «грандиозный троян» в виде итальянского «виртуоза», женственного юноши, практически идеального любовника для обоих полов.

Разглядывая из окон кареты непривычные для меня окрестности родного города, я ловил себя на мысли, что испытываю нечто странное. Ощущение было такое, словно я здесь уже был, но местность не узнавал. Вскоре мы выехали с Новгородского тракта на какую-то другую широкую дорогу. Смутно представляя в голове карту города, я смог сделать вывод, что мы только что свернули с Лиговского проспекта на Невский. Признаюсь, я был в шоке от такого умозаключения и не сразу признал главный проспект своего города. Он выглядел совсем по-другому: по обеим сторонам его росли деревья, делая его похожим на какой-нибудь бульвар, а вместо плотной стены причудливых фасадов — какое-то подобие садоводства, с деревянными домами и огородами. Как сказал Пётр Иванович, этот район находится в столь запущенном виде, поскольку центр города планировался на Васильевском острове, и все усилия были направлены на его застройку.