Амантий Буравсон - Программист в Сикстинской Капелле (СИ)

То, что донна Катарина не пришла ночью в мою комнату и не застукала нас вдвоём, было невероятным чудом. Видимо, материнское сердце ничего не почуяло, поскольку, по сути, не являлось таковым. Надо сказать, я с самого своего появления здесь заметил некоторую холодность и отчуждённость между Доменикой и Катариной, но решил не акцентировать на этом внимания, списав всё на нравы того времени.

И вот теперь этот «потенциальный зять» выполняет всю домашнюю работу, в то время как возлюбленная блистает в хоре Сикстинской Капеллы, в котором женщинам вообще петь запрещено (куда только Папа смотрит?). Расскажи, так никто не поверит.

Но самое ужасное в том, что мне теперь стало по-настоящему страшно за любимую. Не буду даже спрашивать, как ей удалось за почти двадцать лет остаться незамеченной в мужском коллективе, но с учётом тех интриг, которые плелись за спинами солистов, её положение в хоре было очень шатким. А главное, я ничем не мог помочь, поскольку потерял статус солиста.

Все эти размышления не покидали меня, пока я усердно натирал пол мокрой тряпкой. Жалко было портить свой новый и единственный костюм, поэтому я надел свои старые джинсы, которые на всякий случай обрезал, дабы соответствовали стандарту восемнадцатого века. Рубашку я тоже надел свою, только без футболки, которая выглядела для того времени странно.

Ужас, на что я был сейчас похож! Грязный, в мокрой от пота рубашке, джинсовых бриджах, с краев которых свисали нитки, на коленях и с тряпкой в руках. Утешался я только тем, что на коленях стоял не перед безрассудством эмоциональной женщины, а перед Богом и справедливостью.

— Алессандро, вы уже час возите тряпкой по одному и тому же участку! За сколько же часов вы обойдёте своим драгоценным вниманием всё помещение?

Я мысленно посчитал примерную площадь гостиной и, недолго думая, ответил:

— Без трёх часов двое суток, синьора, — ответил я с лучезарной улыбкой. — Если начать движение из центра комнаты и двигаться по спирали.

Увы, донна Катарина не понимала шуток. Я даже не представлял, насколько её разозлят мои слова.

— Да как вы смеете издеваться над бедной женщиной? Или думаете, раз вы virtuoso, то вам позволено всё? Раз вы virtuoso, то можете смотреть на слабый пол свысока и презирать нас?

— Что вы, синьора, — опешил я. Её слова повергли меня в ужас. — О каком презрении может быть речь? Женщина — самое прекрасное творение Господа, хрупкий сосуд, который мы обязаны защищать…

— Не говорите глупостей, Алессандро. Ваши слова так же лживы, сколь и всё искусство «виртуозов»!

— Но почему? Мы разве в чём-то виноваты? — уже захлёбываясь от обиды, отвечал я. — Чем мы хуже обычных парней?

— Чем хуже? Так знайте же: всем! От вас, кастратов, никакого толку! Нигде! Вы не способны ни на что, кроме пения, от которого никакой практической пользы! А вы, Алессандро, и на это не способны, раз не смогли сделать карьеру даже в хоре!

Я слушал эти горькие слова молча, с трудом сдерживая вопль отчаяния. Слушайте, да это настоящая фурия с мышлением прагматика-технократа!

Так рассуждала у нас в университете доцент Майя Шварц, дочь профессора Шварца, убеждённая атеистка и технократка, отличавшаяся особым фанатизмом по отношению к своему «величайшему» предмету — теории чисел.

— Где этот Фосфорин, где это буржуйское отродье? — скрипела зубами Майя Генриховна, когда я как-то раз опоздал на тридцать секунд на пару, банально из-за того, что лёд на улице не успели посыпать, и я завалился прямо у дверей университета.

— Здесь! — кричу с порога я. — Но я не буржуйское отродье, у нас же больше нет титулов.

— У вас какие-то там князья в роду, что мне априори противно. И прадед князь, так ведь?

— Прадеда расстреляли большевики. Дед был ребёнком, его мать — восемнадцатилетней девушкой, страдающей от туберкулёза, — подавляя злость и обиду, отвечал я.

— Что ж только прадеда, — сокрушённо вздохнула Майя. — Надо было и мамашу с ребёнком.

Честно, мне плевать хотелось на её оскорбления, что можно было ожидать от человека, состоящего на учёте у психиатра? Но вот когда оскорбляли родственников!

— Да, а ещё вашего брата-инвалида! — злобно прошипел я, зная, что младший сын Шварца, пятнадцатилетний подросток, прикован к инвалидной коляске и не может двигаться. Знаю, это было жестоко, но зачем оскорблять моих родных?

— Чтоб вам пусто было, Фосфорин! — гневно крикнула Майя. — А, хотя у вас и так пусто, — засмеялась доцент. — Садитесь, два.

Я вспыхнул и, собрав немногочисленных адекватных однокурсников, пошёл на кафедру, сообщить обо всём её отцу — не втихаря, в открытую, чтобы знали все. Ибо совсем дама не в себе, надо что-то делать. Шварц обещал поговорить, но потом забыл, поскольку на тот момент не думал ни о чём другом, кроме своей новой любви, коей являлся преподаватель математической физики, бывший аспирант.

Майя часто ставила двойки просто так, если обнаруживала у студента иные взгляды на жизнь и частенько с ностальгией упоминала «старую добрую» Инквизицию. За глаза мы называли её Кровавой Мэри, а когда она вдруг ни с того ни с сего уволилась (говорят, совсем сошла с ума и уехала в Обуховскую) — праздновали всем факультетом.

Лишь когда синьора закончила, я, собрав волю в кулак, холодным тоном ответил:

— Благодарю за честность, синьора. Полагаю, теперь я могу откланяться?

— Что же вы так быстро сдаётесь? — прищурив глаза, спросила донна Катарина. —Отработаете неделю и ступайте на все четыре стороны. Поверьте, я жду этого момента с нетерпением и давно бы выставила вас за дверь, если бы не уважение к падре Лоренцо.

— Иными словами, казнь преступника откладывается? — опять неудачно пошутил я.

На что синьора лишь гневно взглянула на меня.

— Простите. Случайно вырвалось, — как ни в чём не бывало, ответил я.

— Значит так. Домоете пол, затем вынесете мусор, помоете посуду, выстираете шторы, после чего подкрутите ножки у стола и спинки у стульев. Когда всё сделаете — можете позаниматься науками с Эдуардо. Он делает большие успехи и даже собирается поступать в Болонский университет. Надеюсь, вы хоть какую-то пользу принесёте своими занятиями.

Донна Катарина ушла на рынок, оставив мне в дополнение к основному техзаданию ещё «сто-пятьсот» мелких поручений. Вскоре из Ватикана вернулась Доменика, в сопровождении Стефано и Карло. Я посмотрел на неё и был в шоке: щёки и нос покрасневшие, глаза слезятся, из носа — сопли. Неужели простыла ночью? Но я ведь даже не открывал окно!

— Доменико, что случилось? — ошарашенно спросил я, поднимаясь с пола.

— Ах, Алессандро, не спрашивай! Я еле жив! — Доменика, закрывая лицо платком, поспешила к себе в комнату.

— Ребят, в чём дело? — обратился я уже к близнецам Альджебри.