Бернар Вербер - Последний секрет [litres]

Мой мобильный в ящике.

Она находит проволочку и начинает ковыряться в замке.

Первым препятствием оказалась дверь, две створки которой были связаны узлом, и его надо было распутать. Вдохновленная зрелищем рычага, мышь пускает в ход лапки и зубы, чтобы сделать это.

Язычок замка поддается, ящик выдвигается, она хватает сотовый, пытается позвонить Исидору, но не тут-то было, у телефона разрядилась батарейка.

На полках папки с фамилиями больных, проходивших здесь лечение, от булочника до мэра города, от почтового служащего до миллиардеров, чьи яхты красуются в порту Канн. Всем им когда-то изменял рассудок, все оказывались в больнице Святой Маргариты. В каждой истории болезни фотография и заполненная от руки анкета. Больных спрашивали о страхах, надеждах, разочарованиях, психических травмах.

Кроме прочего, им надлежало «рассказать о самом болезненном моменте, пережитом в возрасте старше 10 лет».

Так они избавляются от пресловутого изначального рычага, о котором толкует Исидор, – детской травмы. Он служит двигателем, но порой превращается в тормоз.

Лукреция увлеченно роется в папках. Ее взору предстает перепуганная толпа людей, отвергающих самих себя и стоящих на грани безумия.

Порой в уме заключается наша слабость. Это как если бы водители машин с форсированными моторами теряли управление. Чем мощнее мотор, тем страшнее водителю и тем больше опасность аварии. Возможно, мы слишком умны. Возможно, стоило бы остановить эволюцию и подвести итог.

Эта мысль представляется ей самой иконоборческой: отказаться от неуклонного и стремительного прогресса человеческого могущества ради того, чтобы лучше его понять.

Мы могли бы перебросить наш ум машинам, как горячую картофелину, обжигающую пальцы. Это было бы избавлением от того, что нам неподвластно. По словам Эйнштейна, мы используем только десять процентов мозга, и, возможно, даже этого многовато.

Историй болезни очень много. Слабым заслоном от краха психики выступают бензодиазепины, антидепрессанты и снотворное.

Она смотрит на часы: шесть часов восемь минут. Надо спешить. Санитар принес завтрак в шесть, в час, когда она должна была спать (откуда ему было знать, что ее разбудит потребность в никотине, подстегнутая недавним рецидивом курения); его коллеги тоже могли засуетиться уже на заре. К семи часам двор будет кишеть людьми. Нужно воспользоваться затишьем, пока не поздно.

Девушка отрывает подол лилового платья, чтобы было свободнее ногам. Слышится шум – без сомнения, это приближаются санитары. Она вылезает в окно.

Мышь встала на задние лапы, чтобы преодолеть следующую трудность – выход, расположенный у нее над головой. Собрав силы, она подпрыгнула и пролезла в дыру.

Вот она и во дворе. Мимо проходит человек. Больной или кто-то из персонала? Кто его знает. Она ныряет в первую подвернувшуюся дверь.

Здесь стены увешаны наивными картинами «таможенника» Руссо. Изображенные им люди держатся за руки посреди буколических лугов, усыпанных цветами ярких свежих тонов.

Услышавший ее шаги больной встает.

– Надо же, журналистка! Доброе утро, как ваши дела?

– «Доктор» Робер! Спасибо, хорошо, а ваши?

Неожиданно он набрасывается на нее. Ему на помощь спешат другие больные.

Фрейд попал в новый шлюз, где теснились другие самцы. Он быстро понял, что здесь придется прибегнуть к когтям и зубам. Расталкивать соплеменников ему помогала злость при виде такого близкого рычага.

Придавленная живой горой, она не может шелохнуться. Ее крепко держат за руки и за ноги.

– Отпусти меня, Робер, я передам тебе сигарет, – умоляет Лукреция Немрод.

Робер обдумывает ее предложение.

– Целые блоки. Без фильтра! – подлизывается молодая журналистка.

– Знаю, это вредно для здоровья, – заявляет больной. – В прошлый раз на меня из-за тебя наорали. Если бы ты не предлагала сигарет, никто бы на меня не кричал. Ненавижу, когда на меня орут.

– Прости, Робер.

Он сильно бьет кулаком в стену.

– Твоим извинениям грош цена! Снова пытаешься соблазнить меня сигаретами? Дьяволица!

Он вращает глазами и тяжело дышит.

– Я думала, это доставит тебе удовольствие.

– Конечно, еще какое. Огромное удовольствие! Сигареты – мое наваждение, они снятся мне по ночам, днем мне кажется, что я курю. Но… – Он успокаивается и задумывается. – Но это ничто по сравнению с желанием добраться до «Последнего секрета»!

Он произносит это мечтательно, словно говорит о благодати. Остальные тоже стихают, как если бы одно это упоминание несло успокоение.

– «Последний секрет»?

– Это то, что нам дает Никто.

– Кто это – Никто?

Все дружно ропщут.

– Она не знает, кто такой Никто! – поражены больные.

– Зато все знают, кто ты. Грязная шпионка, вот кто ты такая! Ты пролезла сюда, чтобы понаписать в газетах гадостей о лечебнице, тогда ее закроют. Все вы, журналисты, одинаковые! Вам обязательно надо выпачкать любую чистоту, любую красоту.

Лукреции становится тревожно.

– Нет, я за вас.

– Никто предупредил о твоем появлении. Он упрекнул лично меня за то, что я тебя впустил. Придется как-нибудь отбить у тебя желание к нам приставать. Все согласны?

Безумцы дружно изъявляют согласие. Кто-то издает причудливые звуки, лица некоторых искажены нервным тиком.

Робер осторожно берет молодую женщину за острый подбородок, словно намерен ее осмотреть. Она не сводит с него изумрудные глазищи. Обычно от такого взора мужчины тонут в ее красоте и теряют все силы.

– Тобой займется Люсьен!

Лукрецию мучает нехорошее предчувствие.

– Люсьен! Люсьен! Люсьен! – подхватывают остальные.

– На помощь!

– Голоси сколько влезет, – говорит Робер. – Здесь тебе никто не поможет. В лучшем случае ты привлечешь новых желающих с тобой позабавиться.

– Люсьен! Люсьен! Люсьен! – скандируют больные.

Люсьен оказывается здоровенным детиной с маленькой головкой, всклокоченными волосами и мерзкой ухмылкой. Он подходит, пряча что-то за спиной, и хватает журналистку за лодыжку. Она сопротивляется, но ему помогают остальные сумасшедшие.

Лукреция таращит на мужчину испуганные зеленые глаза. Что у него за спиной? Нож? Клещи? Это какой-то садист! И тут Люсьен демонстрирует свое оружие – перо цесарки.

Уф, всего-то…

У нее отлегло от сердца, но детина странно кривится:

– Как насчет щекотки, мадемуазель? У меня свой сдвиг – щекотка.

Он подносит перышко к ступне Лукреции и слегка проводит им по этому чувствительному месту. Тонкая кожа ступней покрыта двумя тысячами термических и пятью тысячами тактильных рецепторов, а также тридцатью нервными сетями, чувствительными к боли. Прикосновение действует на тельца Пачини, расположенные в подкожных тканях. Возбуждающий сигнал поднимается по ноге, ускоряется в бедренном нерве, достигает позвоночника и спинного мозга, потом рептильного мозга, не умеющего рассуждать. Внутри него нейроны отвечают на гиперстимуляцию выделением эндорфинов.