Блейк Крауч - Сосны. Город в Нигде

Рассосались все боли без исключения.

Эйфорический приход нахлынул стремительно и сильно, пока Итан тщился прозреть сквозь него, удержать в руках страх перед происходящим.

Но наркотик был чересчур прекрасен.

Чересчур тяжел.

И утянул его на самое дно безболезненного блаженства.

Не проходит и двух секунд с момента, когда последняя черная песчинка выскальзывает из верхней колбы песочных часов, как замок лязгает, и дверь распахивается.

Аашиф с улыбкой стоит на пороге.

Итан впервые видит его без платка, и его поражает мысль, что тот совершенно не похож на человека, способного сотворить с Итаном все то, что наобещал.

Лицо чисто выбрито и припорошено лишь легчайшим намеком на проклюнувшуюся щетину.

Черные волосы средней длины набриолинены и зачесаны назад.

– Кто из твоих родителей был белым? – спрашивает Итан.

– Моя мать была британкой. – Аашиф ступает в комнату. У стола останавливается и смотрит на лист бумаги. Указывает на него. – Надеюсь, с другой стороны он не так чист. – Переворачивает лист, мгновение разглядывает его и качает головой, глядя Итану глаза в глаза. – Ты должен был написать что-либо такое, что осчастливило бы меня. Или ты не понял моих указаний?

– Твой английский безупречен. Я понял.

– Тогда, быть может, ты не поверил тому, что я сказал.

– Нет, я тебе верю.

– И что тогда? Почему ты ничего не написал?

– Но я написал.

– Невидимыми чернилами?

Теперь улыбается Итан. Ему приходится собрать все свои силы, чтобы подавить дрожь, грозящую перекинуться ему на руки.

Поднимает левую.

– Я написал это, – говорит он, показывая татуировку, наколотую на ладони кончиком шариковой ручки – темно-синюю и неряшливую, ладонь местами еще кровоточит. Но в столь сжатые сроки и в стесненных обстоятельствах вряд ли можно было справиться лучше. – Я знаю, что скоро буду кричать. От жуткой боли. Всякий раз, когда ты будешь гадать, о чем я думаю, даже если я не смогу говорить, ты можешь просто поглядеть на мою ладонь и принять эти два слова близко к сердцу. Это американская поговорка. Полагаю, ты вполне понимаешь ее смысл?

– Ты даже не представляешь, – шепчет Аашиф, и впервые Итан замечает в его глазах необузданные эмоции. Сквозь страх заставляет себя отметить собственное удовлетворение от того, что сломил хладнокровие этого монстра, понимая, что это может быть единственным мгновением победы в этом брутальном взаимодействии.

– Вообще-то представляю, – отвечает Итан. – Ты будешь пытать меня, ломать и в конце концов прикончишь. Я в точности представляю, что предстоит. У меня есть только одна просьба.

Это вызывает тонкую усмешку.

– Какая?

– Хватит мне рассказывать, какой ты крутой мужик, слышь, говна кусок. Валяй, покажи-ка мне это.

И Аашиф показывает. Весь день.

Сколько-то часов спустя Итан вдруг приходит в сознание.

Аашиф ставит пузырек с нюхательной солью на стол рядом с ножами.

– Добро пожаловать обратно. Ты себя видел? – спрашивает он у Итана.

Итан утратил всякое представление о том, сколько находится здесь, в комнате с бурыми стенами без окон, смердящей смертью и тухлой кровью.

– Посмотри на свою ногу. – Лицо Аашифа покрыто бисеринками пота. – Я сказал, посмотри на свою ногу.

Когда Итан отказывается, Аашиф сует свои окровавленные пальцы в глиняный сосуд, зачерпывая горсть соли.

И швыряет ее на ногу Итана.

Вопли сквозь кляп-мячик.

Страдания.

Беспамятство.

– Ты понимаешь, насколько безраздельно я теперь тобой владею, Итан? Как я всегда буду тобой владеть? Ты меня слышишь?

Сущая правда.

Итан перенес себя в другой мир, стараясь удержать вереницу мыслей, ведущих его к жене, рожающей их первенца, а он с ней в больнице, но боль упорно влечет его обратно к настоящему.

– Я могу положить этому конец, – мурлычет Аашиф ему на ухо. – Но могу и поддерживать твою жизнь много дней напролет. Как мне вздумается. Я знаю, что это больно. Я знаю, что ты испытываешь такие страдания, каких и вообразить не мог. Но учти, что я пока поработал только над одной ногой. И в этом я очень хорош. Я не позволю тебе истечь кровью до смерти. Ты умрешь только тогда, когда мне этого захочется.

Между ними существует несомненная близость.

Аашиф режет.

Итан кричит.

Поначалу Итан не смотрел, но теперь не может отвести глаз.

Аашиф заставляет его пить воду и запихивает ему в рот чуть теплые бобы, все это время беседуя с ним самым непринужденным тоном, словно он всего лишь парикмахер, к которому Итан наведался подровнять волосы.

Позже Аашиф сидит в углу, попивая воду и следя за Итаном, разглядывая труды своих рук со смесью веселья и гордости.

Утирает лоб и поднимается на ноги, с подола его дишдаши каплет кровь Итана.

– Завтра утром я первым делом кастрирую тебя, прижгу рану паяльной лампой, а затем займусь твоим туловищем. Подумай, чего ты хочешь на завтрак.

Выходя из комнаты, он гасит свет.

Всю ночь Итан висит во тьме.

Ожидая.

Порой он слышит шаги, останавливающиеся перед дверью, но она ни разу не открылась.

Боль титаническая, но он ухитряется думать ясно о жене и ребенке, которого никогда не увидит.

Он шепотом разговаривает с Терезой из этого каземата, гадая, слышит ли она его.

Он стонет и плачет.

Пытается освоиться с мыслью, что встретит такой конец.

Даже годы спустя именно в этот момент – когда он висит в одиночестве во тьме, не зная ничего, кроме боли, своих мыслей и ожидания завтрашнего дня, – он будет возвращаться снова и снова.

Вечно ожидая возвращения Аашифа.

Вечно гадая, как будет выглядеть его сын или дочь.

Как их будут звать.

Вечно гадая, как Тереза справится без него.

Она даже скажет ему четыре месяца спустя, сидя за завтраком в их кухне в Сиэтле под перестук дождя за окном: «Ты словно так и не вернулся ко мне, Итан».

И он скажет: «Знаю», и когда плач сына послышится в радионяне, подумает:

«Аашиф искромсал не только мое тело».

А затем дверь наконец распахивается, бритвенные лезвия света секут Итана, возвращая его в сознание, возвращая его к боли.

Когда его глаза приспосабливаются к шквалу дневного света, он видит не силуэт Аашифа, а громоздкую фигуру «морского котика» в полной боевой экипировке, держащего M-4 с оптическим прицелом, из ствола которого тянется струйка дыма.