Александр Шатаев - В последний день отпуска, или Тайна рыболова Николая [СИ]

Но вот и тоня!.. Я вывел лодку, как говорится между нами, рыбаками, "с точностью до полуметра", и, стравив на дно приманку, посмотрел по сторонам.

Старики, все вчетвером, по-прежнему торчали над кормой все той же лодки и не похоже было, чтоб выкладывали сеть, готовя ее к заплыву.

Николай, прекратив рыбачить, греб вверх по реке вплотную с берегом и уже находился в районе своей палатки.

Под "Островом" плавал лишь Виктор с Машей, лодки Олега и Вики видно не было.

Но вскоре я увидел их. Те направлялись вверх по косогору в сторону "лесочка", миновав уже большую одинокую ветлу, ее мы, рыбаки окшёвских местностей, назвали еще "кудрявкой". Вика, стройная, легкая, словно тростинка, шла впереди. Олег, тяжелый, неуклюжий, будто бычок на привязи, шагал позади нее.

"Все ясно. Повела телка "в лес за грибочками", - подумалось о ней теперь уже с обычным равнодушием. А затем, с ухмылкою, прибавил: - Мне-то что до них, однако, коль у людей " горит " , не терпится... Она уже девочка взрослая! Должна сама знать- понимать , что хорошо, что не особо..."

Нет, мне не почудилось, слухового обмана не было!.. Ритмика басовых струн электрогитары, будто трепет сердца беспокойной, чувственной души!..

Знакомые звуки музыки сплывали откуда-то сверху, словно спускались с небес.

Их источник - как я уже через мгновенье понимал - был за откосом Кручи, едва ль не на вершине, и где-то там же, по моим прикидкам, на пути домой, к Окшёву, бежали-торопились пареньки. Сомнений более не оставалось, что к перевозу, видимо, бесшумно, возможно, лишь на тормозах, катила легковичка, в ней был включен приемник или же магнитофон. Вступление к этой, давно уже ставшей "старьем" у нынешнего молодого поколения, песне я никогда б не спутал ни с каким другим! А затем послышался тот самый, редкостный по красоте и гармоничности звучания, до дрожи волнующий голос ее изначального, давно уже, наверное, всеми забытого исполнителя эстрадных песен Олега Ухналева:

Два окна со двора,

И развесистый клен,

Я как будто вчера -

В первый раз был влюблен.

Прибегал я сюда,

Но звучало в ответ:

И не то, чтобы - да,

И не то, чтобы - нет...

И не то, чтобы - да,

И не то, чтобы - нет...

Далее певец, вдруг изменив, усилив несколько тональность, продолжал теперь уже с немалым сожалением, с немалой грустью:

Мне б черкнуть пару слов,

Да мешали дела,

И другая любовь

За собой повела -

Но вздохну иногда,

Словно слышу в ответ,

И не то, чтобы - да,

И не то, чтобы - нет...

И не то, чтобы - да,

И не то, чтобы нет...

При этом следует отметить, что отношение мое к эстрадной песне является довольно уважительным, довольно благосклонным. Многие из них мне просто нравятся как таковые, многие считаю "классными", "прикольными", довольно интересными, немало песен называю "настоящим, подлинным искусством". Но несколько десятков отношу к разряду исключительных, по сути гениальных, и они порою вдохновляют даже "взяться за перо". Мне кажется, что при желании, за рюмкой водки, я мог бы даже с интересом побеседовать, подискутировать по песенной тематике...

Замечу также, лично мне довольно-таки трудно отнести к разряду наилучших непосредственно ее, но, однако, именно она, эта простенькая песня с названьем "Два окна со двора", как ни странно, наиболее чувствительно - иногда аж до слезы, до кома в горле, будоражит грудь, тревожит чувства. Почему-то лишь при звуках именно этой, не столь уж и затейливой мелодии рука и нынче так и тянется к карману брюк, где тридцать с лишним лет назад всегда лежали пачка сигарет и зажигалка.

"Ну, вот и есть ответ небес моей персоне!" - подумал о случае с песней, столь удачно "подлистившей" под подарок паренькам.

Во мне эта песня всегда вызывает еще два романтических воспоминания, которые, как оказалось, были столь же странными, случайными и (теперь, под старость лет, становится все больше, больше очевидным) довольно нестандартными, нетрафаретными.

Первый случай получился в армии!.. И тоже, как ни поразительно, был связан исключительно с рыбалкой.

Помнится, была весна второго года службы, цвела черемухой последняя декада мая - до "дембеля" четыре долгих, чудовищно тоскливых месяца. Поклявшаяся ждать подруга Зоя внезапно перестала мне писать; дружок прислал по почте весточку, что их семья переселилась во Владимир, что там она сдружилась с неким Ларевым, сыном большого чиновника.

Мною тотчас овладела жуткая хандра, обуяла лень, усталость. До удивления постыдной, мелочной и даже иждивенческой мне показалась вдруг моя работа в нашей "отдельной точке" (у нас она называлась "командой"). Был комсомольским секретарем, редактором стенной газеты, каптенармусом, писарем, почтальоном, машинистом на печатной машинке, частенько был дежурным по команде и др. И даже иногда, обычно в праздники, по выходным, мне, лицу всего лишь в звании ефрейтора, приходилось замещать кого-то из отсутствовавших командиров взвода. Иначе говоря, среди простых солдат считался, вне сомнения, "сачком" либо "штабною крысою".

Великолепно помнится мой непосредственный начальник, старшина-сверхсрочник Степан Тарасович Славнов едва не привскочил со стула, когда я вдруг заговорил о службе "наряду с другими сослуживцами".

Но, видимо, поняв, что дело неслучайное, что нахожусь в каком-то затаенном срыве, заявил, что будем сообща подыскивать-готовить мне замену из числа прибывших новобранцев. Я известил, что таковой солдат уже имеется. Но старшина напомнил, что "дозорный штат уже укомплектован", что "все посты расписаны по точкам", что люди в них сжились, сдружились и враз менять одного на другого "не к лицу". К тому же, слишком уж внезапный переход из канцелярии "на службу" мог показаться многим странным, непонятным, неверно истолкованным в команде.

Иначе говоря, в июне о моей замене не могло быть и речи. Но, если я действительно "столь стосковался" по трудностям солдатской жизни - "старался посодействовать" моим намереньям наш хитрый старшина - то оставалось лишь... место "гончего" - лица, прокладывающего след служебным розыскным собакам. Служба, уважаемая всеми, даже офицерами, но весь рядовой состав боялся ее, как огня. Негласно она считалась страшнее не только "внеочередных нарядов" (с включением мытья полов в казарме, в туалете), но даже хуже гауптвахты! Это, как правило, ранний подъем и... километров семь-одиннадцать пробежки не только по тропкам-дорожкам, но также по различным неудобицам, пересеченным местностям.

При этом, с моего согласия, служба "гончим" предлагалась мне в нагрузку. Она не могла освободить меня, как минимум, до июля месяца от всей моей прежней работы, лишь позволяла послеобеденный сон до двух с половиной часов, что представлялось мне в ту пору, в общем-то, весьма нелишним.