Александр Шатаев - В последний день отпуска, или Тайна рыболова Николая [СИ]

Я, наверно, либо отгадал команду, либо пес действительно имел соображение, мне показалось, он без моего участия отлично понял, знал, что нужно было делать, и как ему необходимо было поступать. Он потащил меня по просеке обратно, мы довольно быстро побежали вместе; и, пожалуй, о той пробежке "по обратному пути" говорить-рассказывать, собственно, не имело бы никакого смысла, если б не одна деталь, поразившая меня тогда до глубины души.

Когда мы на лесной дороге подбежали к точке последней моей "обманки", Нейрон вдруг замедлил бег и нерешительно остановился. Он повернул ко мне свою большую голову с раскрытой зубастой пастью и, глядя мне прямо в глаза, молча (но при этом даже не было сомнений, что я услышал-различил слова), будто спросил меня:

"Нужно ли бежать нам лесом? Быть может, махнем напрямую?"

- Конечно же, напрямую!.. - машинально отозвался я, не подав ему при этом никакого знака.

Пес тотчас же рванул-помчался по дороге дальше, таща меня за собой. Но, пробежав с десяток метров, я вдруг, с оторопью, начал явственно осознавать, что только что произошло, и - это было совершенно невозможным, нереальным!.. Получалось - был диалог с собакой!.. И я, пожалуй, мог бы поклясться даже, что слышал вопрос Нейрона собственными ушами.

Я увидел Сычевого издали. Он бежал, и уже приближался к деревне. Заметив нас, он все еще какие-то секунды продолжал бежать, затем ушел с дороги на обочину, присел на корточки. В изнеможении он сел на землю, оперся на нее руками.

В столь изнуренном состоянии мы его и застали. Нейрон подошел к нему, лизнул его щеку, склонился головой к коленям. Сычевой с улыбкой потрепал его под шеей, за ушами. Я подошел, пожал ему руку, расположился рядом на траве.

С дрожью в голосе Сычевой рассказывал, как все произошло. На одной из моих обманок - перед малым клюквенным болотцем - пес растерялся, начал было уже скулить, но, обнаружив след, вдруг неожиданно рванул... А он при этом возьми да споткнись!.. Да при падении ушибся так, что не то, чтоб крикнуть-позвать собаку, вздохнуть-то сначала не мог.

Затем - кое-как: "Нейрон, Нейрон!.. Да только, какой там Нейрон!.. Скрылся за поворотом скорее молнии..."

Сычевой немного помолчал и продолжал: "Не сомневался даже, что тебе - конец, а мне - тюрьма. Когда увидел, что оба бежите навстречу, глазам не верил, думал, что мерещится". И, уже с улыбкою, добавил: "Эх, командир теперь рассердится, что не закрепил петлею на запястье поводок!.."

- А зачем же нам кому-то нужно что-то сообщать? Никто ведь не видел. Никто ничего не знает!.. - намекнул ему о том, что не обмолвлюсь никому ни словом.

- Не-ет!.. - отмахнулся тот. И с угрюмой миной на лице, вздохнув, прибавил: - Я с такою тайной на душе жить не смогу. Совесть коммуниста-ленинца, пережившего войну на фронте, все одно мне не позволит скрыть столь недостойный случай. Виновен - значит, нужно отвечать.

- Что ж, собственно, дело хозяйское, - пожал я с сожалением плечами, не особо понимая, причем тут "совесть коммуниста-ленинца", и добавил: - Лично я, как рыба...

В тот день нам было выгодней не возвращаться по обратному пути. Идти через деревню, через лес было несравнимо ближе.

Нейрон бежал без поводка немного впереди. В лесу, на мрачной просеке, я показал Сычевому место, где все произошло, и с осторожностью, с подходцем, спросил его: "Не показалось ли ему хотя бы раз, хотя б однажды, что собака с ним о чем-то говорила?"

Сычевой аж встал и замер, будто оглушенный. Он смотрел на меня подозрительным взглядом, и долго не мог произнести ни слова. А затем, таясь, чтоб нас никто не слышал, тихо прошептал: "Бывало. И не раз!.. Порою думалось, не тронулся ли головой? Полагал - галлюцинации!..".

Примерно с полминуты мы стояли молча, словно нас заворожили так стоять. Затем я несколько подумал и посоветовал обоим нам, что и об этом случае целесообразнее всего молчать, держать язык "подальше за зубами": ибо никто тому не поверит, да к тому же посчитают "несколько того", слегка ненормальными.

Затем мы пошагали дальше. Впереди как ни в чем не бывало бежал без поводка Нейрон.

Путь предстоял неблизкий, и, пользуясь отсутствием, как говорится, третьих лиц, мы свободно, не таясь, говорили между собою о множестве тайн-загадок, окружающих нас, землян, о множестве странных явлений, которым вряд ли человечество когда-нибудь отыщет объяснения. Помнится, сошлись на том, что существуют попугаи, есть грачи, которые умеют говорить-дразниться; есть змеи-удавы, якобы способные гипнотизировать; есть рыбы, что возвращаются на нерест за много сотен километров в те же самые ручьи и речки, откуда когда-то сплыли икринками. Так почему же не быть собаке, обладающей таким же, как у нас, людей, мышлением и даром "речи", то есть некой телепатической с нами связью.

Втихую, чтоб никто нас не подслушал, сговорились меж собою о вполне возможном присутствии всюду Господа Бога - создателя нашей планеты и жизни на ней.

Дня через два я понял, что Сычевой признался-таки о своем проступке командиру точки. По взглядам солдат, старшины, моего командира взвода ощутил-почувствовал, что о нашем происшествии "на гончем круге" стало известно многим, если не всем, хотя никто никаких объяснений с меня не брал, никто и ни о чем не спрашивал.

Лишь старшина с командиром взвода вдруг предложили мне денечек отдохнуть "от всех моих забот-хлопот". В том числе - от бега на след собаке.

Помнится, что этот день был самым долгим, самым утомительным и самым скучным за всю мою армейскую службу.

Но после этого невероятного, загадочного случая с Нейроном я не обидел ни одно животное. И, работая на Крайнем Севере, отказался от громаднейшей сезонной заработной платы по профессии охотника по заготовке оленины.

Нужно отметить также и то, что, бегая на след собакам, уже через пару недель я знал все рыбные места на тихой, чистой, скрывавшейся в кустарнике красивейшей речушке - не буду сообщать ее названия, равно как и номер почты нашего дивизиона. В ней в изобилии водились окуни, плотва, язи, лини, было множество раков, налима, щуки. Из рыбаков на ней мне был известен только бородатый лысый старикан, представившийся дедом Михаилом. Он постоянно обитал в кустах на берегу, всегда в одном и том же месте, невдалеке от крайнего дома, видневшемся на краю пригорка, в котором, кстати говоря, и проживал. Им, видимо, уж с давних пор была закопана в земле довольно емкая кадушка с крышкой; из ручья в нее затекала вода, и в ней, будто в садке, всегда находилась пойманная им живая рыба. По обыкновению старик ловил на "жерлицу с рогаткой" щук, а поплавочной удочкой - отменную плотву и окуней, доходивших иногда до килограмма. Возле двух его удилищ, всегда торчавших над продолговатым и достаточно глубоким омутом (уходя с рыбалки, он оставлял их на берегу) имелась его скамейка. На ней, его палимого нещадным солнцем, пожалуй, можно было найти-обнаружить в любое время. Чуть поодаль, за его спиной, стояла старая солдатская кровать с пологом из простыней от комаров, а сверху - с пленкой, защищавшей от дождя. Но спящим видеть мне его на ней не приходилось.