Екатерина Белецкая - Насмешники. Дело времени

Но это в нормальных.

А тут явно не тот случай.

В первый день они добросовестно фотографировали хрень в разных видах и обрабатывали фотографии. Ближе к вечеру Аквист, ворча, что ужин запаздывает, разослал эти фотографии в полсотни музеев, хранителям. Текст писем был одинаковым, а фотографии Аквист к письмам приложил разные. На всякий случай.

Шини, проклиная всё и вся, приготовил ужин, но ужина получилось как-то мало, поэтому Аквисту, который только-только управился с фотографиями, пришлось собираться и тащиться в университетскую столовую за дополнительной порцией еды. Еда в столовой была невкусная и стоила дорого, но альтернативы в это время суток у Аквиста не было, потому что оба магазинчика на территории университета уже закрылись.

Поужинав, оба гермо засобирались к себе. Был уже вечер, а в университете было не принято средним расхаживать по ночам. Да, конечно, они уже закончили, но им еще предстояло получить документы и через декаду освободить комнату, в которую вскоре въедет следующая пара страдальцев, которым предстоит мучиться с университетской программой следующие шесть лет.

Шини и Аквиста ждало общежитие для несемейных гермо, которое, по слухам, было еще круче, чем то общежитие, в котором они жили сейчас. То есть порядки были еще строже. Говорили, что в то общежитие вообще не пускают ни девушек, ни мужчин. Даже на территорию. И порядки там драконьи. И режим очень строгий.

Можно было бы, теоретически, отправиться по домам, но по домам они не хотели.

И вот почему.

Папа Шини, определяющий родной папа, работал в столовой огромного комбината, на котором производились телики. На работе он занимал завидную должность помощника шеф-повара, получал неплохие деньги и кормил, в буквальном смысле, всю немаленькую семью. Поэтому вся семья была, скажем так, толстенькая. Толстенькой была милейшая мама Шини, добрая, как солнышко, и ласковая, как летнее море; толстенькой была прехорошенькая рыженькая сестренка Шини, Агусти, девочка-подросток; толстеньким был старший брат Шини, парень по имени Шаури, который уже выучился на повара, толстеньким был дополняющий отец Шини, Васког, который работал там же, где определяющий, всё в той же столовой, и толстеньким, даже толстым, пожалуй, был старший отец Шини по имени Мар, который работал на комбинате главным бухгалтером.

Один Шини еще подростком заупрямился и заявил, что хочет быть историком. Он, надо сказать, никогда толстеньким не был. И покладистым не был, в отличие от брата и сестры. И вообще в своей семье Шини был словно бы из другой песочницы — пусть его бунты порой и выглядели нелепо, они всё-таки были самыми настоящими бунтами. И папа, пару лет повоевав с сыном, неожиданно сдался. Хоть и ворчал, особенно при матери и при брате с сестрой.

Но один раз…

— Шини, — сказал как-то папа, входя в бывшую детскую. — Пойдем пройдемся.

— Куда, пап? — Шини отложил книжку, которую читал.

— На улицу, — приказал папа. И строго глянул на сына. — Переоденься.

На улице они отошли от дома подальше в молчании, потом папа оглянулся и указал на лавочку рядом с каким-то домом.

Сели.

Папа оглянулся.

Рядом никого не было.

— Ты балбес и охламон, — с места в карьер начал папа. — Не спорь со мной.

— Да я не спорил.

— Заткнись, Шини. Ты балбес и охламон, потому что… — папа глубоко вздохнул и глубоко выдохнул. — Потому что не Мар твой старший папа.

— Чего?.. — Шини обалдело воззрился на отца.

— Того, — папа грустно вздохнул. — Поэтому ты и есть балбес и охламон. Весь в него.

— В кого, пап? — растерялся Шини.

— В балбеса и охламона, — рявкнул папа. — Шини, в своё время я оступился. Один раз. Мне хотелось большой любви. Не влюбляйся, Шини. Это ничем хорошим не заканчивается. Понял?

— Ты меня имел в виду? — Шини обиделся. — Я такой плохой? Это я — то нехорошее, которым заканчивается? Но в этом же ты виноват, выходит дело!

— Не повторяй моих ошибок, Шини, — строго приказал папа. — И поменьше читай всякую муть. Про всяких там «золотых гермо» и прочее. Я не читаю.

Он правда ничего не читал. Вообще ничего не читал.

Да и никто в семье, кроме Шини, не читал.

А зачем?

— Пап, а кто мой старший? — с интересом спросил Шини.

— Не твоё это дело, балбес, — голос папы стал строгим. — Хочешь в университет?

— Ага, — кивнул Шини. — Так ты разрешишь?

Про университет они спорили весь последний год. Потому что Шини категорически не хотел идти в кулинарный техникум.

— Вали, — махнул рукой папа. — Но учти. Если сунешься обратно, пойдешь, куда я сказал. Потому что я согласился продержать балбеса на шее еще шесть лет, но не больше. Скажи за это спасибо маме.

— Скажу, — пообещал Шини. — Пап, а правда? Ну кто мой старший?

— Какая тебе разница-то? — уже всерьез рассердился папа. — Кто… кто мне голову заморочил россказнями, тот и был. И ты, идиотина, у нас поэтому один средний. Не получались от него другие дети. Ни у кого.

— Пап, ты тоже средний, — напомнил Шини очевидное.

— Дурак ты, Шини, — наставительно ответил папа. — Всё. Собирай свои манатки и отчаливай.

Вот поэтому Шини и не хотел возвращаться домой. Стать поваром после шести лет учебы и диплома? Ну уж нет. Уж лучше выйти за Фадана, и стать хранителем или архивариусом, чем до гроба жизни возиться с кастрюлями. К тому же Фадан нравился. Он, конечно, не идеальный, но всё-таки есть в нём что-то такое… что — Шини и сам толком объяснить не мог.

У Аквиста дела обстояли еще хуже.

У него дома была мама-художница, которая работала на фабрике, производившей ткани для мебели, а в свободное время рисовала дома бесчисленные картины, и поэтому дом напоминал жилище сумасшедшего. Оба папы Аквиста, и определяющий, и дополняющий, маму очень любили, и потакали ей во всём, поэтому мама творила что хотела и ни в чем себе не отказывала. Аквист был её единственным сыном, родила она его достаточно поздно (всё не могла решить, от кого она хочет ребенка), и Аквисту досталась вся материнская любовь, на которую она была способна.

И любви этой Аквист боялся, как огня.

— Крошка, — говорила мама сыну, стоящему с ней рядом. — Сегодня на улице прохладно. Надень шарфик, крошка.

Крошка-сын, выше мамы на голову, покорно кивал.

— Да, мама, — соглашался он. — Хорошо, мама.

— Малыш, — говорила мама в другой раз. Малыш съеживался заранее и втягивал голову в плечи. Рефлекторно. — Подай маме тюбик белил. Только не испачкай ручки.

— Да, мама, — привычно соглашался Аквист. Но коварные белила оказывались в бракованном тюбике, и мама со смехом оттирала сыну пальцы тряпочкой, смоченной маслом, и потом рассказывала подругам, что все дети — на всю жизнь дети, до старости.