Татьяна Хмельницкая - Дело ясное, что дело тёмное

— Незначительной, — повторил за мной, с огромной долей скепсиса, Щука.

— И что тут такого? — вспыхнула я.

— Пока ничего — одни предположения. Странно, что вы помните о розах, деревьях и мелодии, и совсем не помните беседу. Или не желаете при родственниках передавать влюблённый бред, который вам в ушко во время танца нёс Буков?

— О-о, — выдохнула я. — Вы… У-уху… Вы…

Короче — одни эмоции, не желающие облачаться в слова. Надо кинуть в него стаканом, надо.

— Полегче, — проявился, наконец, Эмиль. — Пол, прошу тебя, не забывайся.

Пол? Тебя? Впрочем, об этом потом. Пол бесит меня всё больше и больше — никакой деликатности! А ещё кудесник — образованный человек. Образование высшее имеет, небось, а корректности не научился и вести себя не умеет! Слов нет! Впрочем, одно найдётся — селебрити.

— Ладно, — пожал плечами Щука.

Эмиль попросил:

— Виола, вспомни, пожалуйста: о чём вы говорили. Важны любые мелочи.

— Ну не могу я припомнить, что такого? Вспомню — скажу.

— Что было дальше? — наконец, вернулся к своим обязательствам инспектор, чем перевёл семейный разговор в русло допроса.

— Мы ещё немного погуляли по зимнему саду, и шеф сказал, что нам необходимо отбыть и уже два часа ночи. Машина стояла за углом, на стоянке, и мы направились туда. Мы не сразу сели в автомобиль — немного постояли. Я услышала шорох за спиной, но обернуться не успела… Сильная боль в затылке настигла меня, а затем — темнота.

— Что происходило с вашим «шефом», как вы выразились, вы не видели? — снова влез в допрос Щука.

— Нет. Проваливаясь в обморок, я слышала только возню, глухое рычание и всё — провал.

Полицейский оторвался от записей и спросил, разглядывая меня:

— Как по вашему, Букову никто не угрожал? В каком состоянии или расположении духа он пребывал тот неполный месяц, что вы работали на него?

— Почта шла через меня, и угроз в ней не было. Про другие каналы связи мне ничего неизвестно.

— Странно, — продолжал болтать Щука. — Вы часто виделись с Буковым?

— Не часто.

— По пальцам пересчитать? — настаивал Щука. — Два раза?

— Можно и так сказать. Он очень занятой человек и его образ жизни предполагал, думаю, постоянное движение: переговоры, встречи. Он не родился, как вы с золотой ложкой во рту, но именно вы купили у Букова этот дом и земли, а не он у вас. В краях, откуда я родом, говорят, что под лежачий камень вода не течёт, и у нас с уважением относятся к тем, кто сам себя сделал.

— К вопросу об усадьбе, — вступил Соломон Янович. — Каким образом, кудесник Полин Щука, вы расплатились с Буковым?

— Часть средств я отдал наличными, другую часть перевёл на счёт в банке.

Пупков сделал запись в блокнот и снова задал вопрос чародею:

— Где произошла оплата наличными?

— В присутствии моего сводного брата, владельца сети магазинов, Иртова Дмитрия Игнатьевича, в Магогесте. Я положил деньги в ячейку, а через некоторое время посыльный Букова забрал конверт — мне брат сказал.

— Хорошо, — продолжал полицейский. — Виола, скажите, вы знали о продаже дома?

— Да. Я узнала об этом от повара Василия Рыжова. Он незадолго до отъезда в столицу уволился, и я провожала его до калитки. От него же я услышала, что скоро придётся ехать сюда… туда… в Магогест.

— Кто ещё работал в доме? — вёл допрос Соломон Янович, и я немного расслабилась, но стакан из рук не выпускала, словно он оружие и мог защитить меня.

— Анна Морс — экономка. Оборотень-лиса. Она уехала незадолго до появления в доме Полина Щуки. Больше я её не видела. Ещё у Валентина был личный водитель. Его зовут Крюков Евгений — он оборотень. Тигр. Со слов самого Жени он ещё и охранял хозяина. Помню на следующий день после посещения водоёма и под воздействием силы Огненной хризантемы у меня разболелась голова, а Евгений помог мне — вылечил. Животная магия — вынужденная мера. Цветок был под стеклянным колпаком на плоту посередине водоёма, но… Голова у меня болела. Очень.

— Огненная Хризантема? — удивился инспектор.

А Щука ему вторил:

— Редкий цветок в землях королевства. Кучу денег стоит. Он его продал кому-нибудь?

— Нет. Насколько я знаю, хозяин собирался получить разрешение на его разведения в землях людей — он считал, что так безопаснее. Вроде бы…

Пупков записывал мои показания очень тщательно, потому воцарилась пауза, во время которой я не знала, куда деть глаза от пристальных взоров братьев. Но ситуация сама собой разрешилась, когда инспектор попросил кого-то пойти проверить наличие цветка и плота, а потом снова спросил:

— Я так понимаю, что в тот день Крюкова с вами не было?

— Мы были вдвоём с Валентином.

— Как вы оказались здесь?

— Я очнулась здесь, за тысячу километров от столицы, — даже я услышала нотки безысходности в голосе, чего уж говорить про остальных, собравшихся в комнате, но удержаться не могла, ведь решалась моя судьба. — Голова болела. Я встала с постели, прошлась по дому, поискала Валентина, Евгения, Анну… Кого-нибудь. Не знаю, но я решила, что Морс могла вернуться. Дом оказался пуст. Я не сразу сообразила, но чуть позже проверив, я не обнаружила сумочки. А там лицензия на работу… Мне повезло: позвонила в отель по городскому телефону, где проживали мы втроём. Мне ответили хозяева гостиницы. Оказалось, что в номере нет моих вещей. Вещей хозяина тоже нет. Нет Евгения. Никого — понимаете? Я обратилась в Центр занятости — они связались с полицией, Титом…

— Хорошо. На сегодня пока это всё. Отдыхайте.

Отдыхайте? Так инспектор сказал? Ага! С братьями отдохнёшь, как же! Самое тяжёлое начинается.

Мне нужна передышка, очень. Что же делать?

Зареветь! Верный способ, проверенный и на братьев действует безоговорочно, после чего у меня появится около часа на обдумывание — сто процентов.

И я заревела. Громко. Протяжно. Со вкусом и чувством выполненного перед правосудием долга.

С момента, как я очнулась, прошло около пяти часов, а моя жизнь круто изменилась: я потеряла документы, деньги, потенциального возлюбленного и работу. Зато обрела опекуна, повидалась с братьями и меня приютили в «кукольном» замке, том самом, что я видела на другом берегу пруда.

Конечно, хозяин достопримечательности считал свой дом с башенками ничем иным, как дворцом, что выдавало в нём человека с большой претензией к миру, и не добавляло шарма к его долговязой фигуре. Но Эмиль «на голубом глазу» называл домишко с подачи хозяина резиденцией, Тит соглашался, а мне оставалось лишь помалкивать, что я и делала.

В общем, перемены состоялись, движение по жизни продолжалось, на что собственно я так давно нарывалась, обитая в родном доме. Но чувствует моё сердце, что перемены в судьбе состоялись не все — придётся удивляться и дальше.