Виктория Шваб - Архив [litres]

Она с громким стуком роняет корзину на пол.

– Ты же сказала, что все разнесешь! Именно разнесешь, а не раскидаешь их по коврикам, а корзину бросишь на лестнице. И где ты, кстати, была? – чеканит она. – Ты не могла все утро этим заниматься. Нельзя просто так взять и пропасть… Я попросила тебя помочь мне…

Я читаю ее как открытую книгу: злобу и недоумение нельзя замаскировать натянутой благостной улыбочкой.

– Я звонила и стучала, мне никто не открыл, – огрызаюсь я. Усталость и боль берут верх, я уже не могу держать себя в руках. – Вообще-то все разошлись на работу. На нормальную работу. Это когда встаешь утром, едешь в офис, а вечером возвращаешься домой.

Она растерянно потирает глаза – обдумывает то, что хочет сказать.

– Послушай, Маккензи. Я поговорила с Коллин, и она объяснила мне, что каждый переживает горе своим собственным способом. И ты тоже в этом нуждаешься…

– Ты что, издеваешься?

– …А если еще принять во внимание особенности твоего возраста и естественное стремление к бунту…

– Хватит. Прекрати.

У меня начинает болеть сердце.

– Я понимаю, что тебе нужно личное пространство. Но и о дисциплине нельзя забывать. Ведь у нас семейное предприятие…

– Но оно никогда не станет семейной мечтой .

Она вздрагивает, как от удара.

Я хочу стать бесчувственной, ничего не ощущать и не понимать. Не видеть страдания на ее лице. Хочу стать обычной юной девицей, эгоистичной и ограниченной. Ведь М. была бы именно такой. Ей бы требовалось личное пространство, чтобы сполна насладиться своим горем. Ей хотелось бы бунтовать просто потому, что ее предки слишком отсталые, а не потому, что мама словно напялила окостеневшую маску грустного клоуна, а папа превратился в тень отца Гамлета и пытается раствориться в воздухе. Она бы отдалилась от них по собственному желанию, а все ее мысли занимали бы мальчики и школьные разборки, но не охота на затерявшиеся Истории мертвых и не борьба с жуткими видениями, переполняющими старую квартиру.

– Прости меня. – Я пытаюсь как-то исправить положение. – Наверное, Коллин права. – Я с трудом говорю эти неискренние слова, а они словно пытаются заползти назад мне в горло. – Может, мне требуется немного больше времени, чтобы настроиться на нормальный лад. Все так переменилось. Но я не пытаюсь искать оправданий.

– Так где ты была?

– Я разговаривала с соседкой. Мисс Анджели. Она пригласила меня к себе, мне не хотелось быть невежливой. Мне показалось, она очень одинока. У нее такая замечательная квартира, полная антиквариата. Я посидела у нее, мы выпили чаю, и она показала мне свои коллекции.

Дед назвал бы это «экстраполяцией». Дается намного проще, чем грубая ложь, – ведь в ее основе отчасти содержится правда. И дело даже не в том, что мама уже не может назвать это бесстыжим враньем – а в том, что я сама ощущаю себя не столь виноватой.

– Ой. Ну, это было… очень мило с твоей стороны, – говорит она с несчастным видом: я предпочла чаепитие с незнакомкой общению с ней.

– Надо было мне следить за временем. – И все же, почувствовав себя виноватой, я добавляю: – Прости меня. – Устало потерев глаза, я поворачиваюсь к своей комнате. – Я пойду, разберу вещи.

– Все будет хорошо, – вдруг говорит она. – Это будет приятное приключение. – Если папа ухитрялся произнести эту мантру жизнерадостным тоном, из мамы эти слова словно вышибают дух. Они звучат отчаянно. – Мак, я тебе обещаю. Приключение.

– Я тебе верю, – сдаюсь я. И понимая, чего она ждет, я складываю мышцы лица в улыбку и добавляю: – Я тебя люблю.

От этих слов на языке остается странный привкус. Шагая в сторону своей комнаты и верной кровати, я удивляюсь: почему? И только укрывшись с головой одеялом, понимаю – лишь эти мои слова не были ложью.

Мне двенадцать, еще полгода – и я стану настоящим Хранителем. Мама в бешенстве от того, что ты опять «где-то» поранился. Она подозревает, что ты напился, подрался и вообще отказываешься достойно стареть. Ты спокойно прикуриваешь сигарету, поправляешь рукой спутанные седые волосы и позволяешь ей верить в эту чушь. Верить, что ты лез на рожон и напрашивался на неприятности.

– Это очень тяжело? – спрашиваю я, дождавшись, когда она, бушуя и крича, вылетит из комнаты. – Выносить столько лжи.

Ты глубоко затягиваешься и точным щелчком стряхиваешь пепел в раковину, зная, что там его все равно заметят. Ведь тебе уже нельзя курить.

– Не так уж тяжело. Солгать просто. Но становится очень одиноко.

– Что ты имеешь в виду?

– Когда ты всем обо всем вынужден лгать, что в итоге остается? Что такое правда для тебя?

– Ничто, – признаю я.

– Вот именно.

Я просыпаюсь от телефонного звонка.

– Привет-привет! – бодро говорит Линдси. – Время для ежедневного отчета!

– Привет, Линдс. – Я зеваю во весь рот.

– Ты что, спала?

– Ну да, я ведь пытаюсь соответствовать образу, который придумала твоя мама.

– Не обращай на нее внимания. Ну, что нового в отеле? Нашла мне парочку призраков?

Я сажусь на кровати, свесив ноги. Да, я видела окровавленного парня в своей комнате, но вряд ли этим стоит с ней делиться.

– Пока ничего, но я не сдаюсь.

– Ты уж постарайся! В таком месте все должно кишмя ими кишеть. Ведь ему уже под сотню лет.

– Откуда ты знаешь?

– Разыскала кое-какую информацию! Или ты думаешь, я позволю тебе переселиться в какой попало дом с какими попало привидениями?

– И что же ты нашла?

– Как ни странно, ничего. То есть вообще ничего, и это подозрительно. Раньше это был отель, после Второй мировой во время Большого бума его переделали под многоквартирный дом. Об этом писали все газеты, но потому он вдруг будто исчез с лица земли… ни статей, ни упоминаний. Ничего.

Я хмурюсь и встаю с постели. Мисс Анджели сказала, что это место пронизано историей. Ну и где же она? Ведь мисс Анджели не может читать стены, как я, откуда ей знать секреты Коронадо? И почему она не захотела ими делиться?

– Смахивает на заговор, – предполагает Линдс. – Или программу по защите прав свидетелей. Или хоррор реалити-шоу. Ты уже проверяла, у вас там камер нет?

Я смеюсь, а про себя думаю – а вдруг правда еще ужаснее? И смотрю на заляпанный кровью пол.

– Ну, у тебя хоть есть соседи, похожие на героев фильмов Хичкока?

– Так, ну что ж. Пока мне удалось познакомиться с дородной коллекционершей антиквариата. А еще я встретила парня, который, кажется, подводит себе глаза.

– Это называется гайлайнер [2], – подсказывает она.

– Ага. Ладно. – Я потягиваюсь и шагаю к двери. – Я бы сказала, что это полная тупость, но тем не менее на него приятно смотреть. И я даже не знаю – это его подводка красит, или он симпатичный вопреки макияжу.