Виктория Шваб - Архив [litres]

– Я могу задать тебе вопрос?

Он меняет тему разговора, но я уже заинтригована. Истории не интересуются Хранителями, они воспринимают нас как досадные помехи. Вопрос означает, что ему любопытно. Любопытство означает, что ему не все равно. Я киваю.

– Я понимаю, что ты нарушаешь какие-то правила, – начинает он, лаская меня взглядом и ища мои глаза, – когда позволяешь остаться здесь. Я в этом уверен.

– Ты прав, – соглашаюсь я. – Это так.

– Тогда почему ты это делаешь?

Потому что что-то с тобой не вяжется , – хочется мне сказать. Потому что дед учил меня доверять чутью, ощущениям. Желудок говорит тебе, что ты голоден, что ты болен, а также, прав ты или неправ, – говорил он. – Верь своему чутью . И что-то подсказывает мне, что Оуэн здесь не просто так.

Я пытаюсь пожать плечами как можно более равнодушно:

– Ты же сам просил дать тебе день.

– Когда тот верзила требовал отдать ему ключ, – замечает Оуэн, – ты его не послушала.

– Он просто плохо попросил.

Он едва заметно улыбается – легкий изгиб губ, и уже ничего. Оуэн приближается ко мне, и я позволяю ему это сделать.

– Даже у мертвых могут быть хорошие манеры.

– Но у большинства их нет, – говорю я. – Я ответила на твой вопрос. Теперь твоя очередь.

Он покорно кивает. Я с удивлением смотрю на него. Это невозможно. Почему он такой странный?

– Как ты умер?

Он напрягается. Но стоит признать, не так сильно, как я ожидала. Я замечаю только, как он слегка сжимает зубы и начинает потирать пальцем ладонь, поцарапанную ключом.

– Я не помню.

– Я уверена, что об этом неприятно думать…

– Нет, – он покачивает головой. – Дело не в этом. Я не помню. Не могу вспомнить. Моя голова будто… пустая.

У меня сжимается сердце. Неужели его тоже отформатировали?

– А ты помнишь свою жизнь? – спрашиваю я.

– Да, – говорит он, сунув руки в карманы.

– Расскажи мне.

– Я родился на севере, у моря. Мы жили в маленьком домике на скалах. Было очень тихо и спокойно, а это значит, я был счастлив.

Мне знакомо это ощущение. Моя жизнь до Архива представляет собой набор бледных, выцветших картинок, приятных, но далеких и странно размытых, будто это не мои воспоминания.

– А потом, когда мне исполнилось четырнадцать, мы переехали в город.

– Кто – мы? – спрашиваю я.

– Наша семья. – В его глазах снова появилась печаль. Я до этого не замечала, как близко мы стоим, но теперь тону в синеве. – Когда вспоминаю жизнь у моря, я вижу одну и ту же картинку. Бледную и смазанную. А город предстает передо мной четким и резким. – Он говорит плавно, очень медленно. – Я любил выходить на крышу и представлять себе, что стою на утесах и смотрю на горизонт. А подо мной простиралось море из бетона и кирпича. – Его взгляд где-то далеко отсюда. – Но я всегда старался смотреть вверх, перед собой, а не под ноги. Тогда можно было представить, что находишься где угодно. Я вырос здесь, в городе. Он сделал меня таким, каким я стал. В том месте, где я жил… всегда находились какие-нибудь занятия, – добавляет он с заговорщической улыбкой.

– А каким был твой дом?

– Это был не дом, – говорит он. – Не совсем дом.

Я хмурюсь:

– А что же тогда?

– Отель.

У меня перехватывает дух.

– И как он назывался? – еле слышно шепчу я, зная, что он ответит.

– Коронадо.

Я вся подбираюсь.

– Что случилось? – спрашивает он.

– Ничего, – говорю я, слишком быстро для того, чтобы это выглядело правдой. Случайно ли, что в поисках дома Оуэн оказался именно здесь, на расстоянии протянутой руки от дверей, которые на самом деле приведут его домой?

Я с трудом пожимаю плечами:

– Это необычно, правда? Жить в отеле?

– Это было потрясающе, – мягко говорит он.

– В самом деле? – невольно спрашиваю я.

– Ты мне не веришь?

– Дело не в этом, – оправдываюсь я. – Я просто не могу себе этого представить.

– Закрой глаза. – Я слушаюсь. – Сначала ты оказываешься в вестибюле. Вокруг стекло и темное дерево, золото и мрамор. – Его голос мягко убаюкивает меня. – Золотом пронизаны обои, оно вьется по ковру, опутывает дерево и сверкает среди мрамора. Весь вестибюль сияет солнцем. В хрустальных вазах расставлены цветы: темно-красные розы в цвет ковру, другие – белоснежные, как мрамор. Там всегда светло, – рассказывает он. – Солнечные лучи врываются через окна, и занавески всегда отодвинуты.

– Звучит великолепно.

– Там и было великолепно. Мы переехали туда через год после того, как отель был перестроен в жилой дом.

У Оуэна действительно необычные манеры – какая-то едва заметная грация, экономные, четкие движения, взвешенные, сдержанные слова – но я и подумать не могла, что он жил и умер… так давно. Но еще больше меня поражает не его возраст, а время, на которое он ссылается: 1951 год. В гостевой книге мне не встречалась фамилия Кларк, и теперь я знаю почему. Они переехали как раз в те годы, о которых сведений не сохранилось.

– Мне там нравилось, – добавляет он, – а моя сестра была прямо влюблена в это место.

Его взгляд становится задумчивым и рассредоточенным, но я вижу, что он не срывается, а погружается в воспоминания.

– Для Регины это было одной большой игрой, – тихо говорит он. – Когда мы переехали в Коронадо, отель показался ей сказочным замком, лабиринтом, настоящим раздольем, полным укромных уголков и тайников. Мы жили в соседних комнатах, но ей нравилось передавать мне записки. Она не подсовывала их под дверь, а разрывала на мелкие кусочки и прятала в разных местах: привязывала к камням и безделушкам, чтобы не унесло сквозняком. Как-то раз она сочинила для меня сказку и рассовала фрагменты по всему Коронадо: в трещины каменных скамей в саду, под плиты… Понадобилось много времени, чтобы собрать фрагменты, и даже тогда мне не удалось найти окончание…

Он замолкает.

– Оуэн!

– Ты говорила, Истории просыпаются по определенной причине. Что-то гложет их… нас. – Говоря это, он поднимает на меня глаза, и я вижу, что его лицо исказилось от горя. – Я не смог ее уберечь.

У меня душа уходит в пятки. Теперь я четко вижу сходство: высокая, изящная фигура, светлые серебристые волосы, неземная грация. Убитая девушка.

– Что с ней произошло? – шепчу я.

– На дворе был 1953 год. Мы прожили в Коронадо два года. Регине исполнилось пятнадцать, мне было девятнадцать, и я только недавно оставил родительский дом. – Оуэн закусывает губу, но продолжает: – Всего за пару недель до того, как все случилось. Я был недалеко, но в тот момент между нами могли стоять километры дорог и миров – все равно, когда я был ей нужен, меня не оказалось рядом.

Эти слова режут меня, как ножом. То же самое я повторяла себе тысячи раз, вспоминая день, когда погиб Бен.