Юрий Бедзик - Великий день инков

Пабло рассказал, что индеец лежал в одном из темных закоулков трюма и Фернандо случайно зацепился за него ногой.

— Как вы думаете, кто он? — Спросил профессор.

Пабло пожал плечами. Откуда ему знать, что это за нехристь? Плохой индейский котенок!

И индеец вдруг, вскинув голову, воскликнул на хорошем испанском языке:

— Я не делал вам ничего плохого. Я хороший индеец племени арекуна. — И на его лице промелькнула тень надменного пренебрежения.

— Как тебя зовут, мальчик? — Спросил его доброжелательным тоном Крутояр.

— Я не могу сказать вам имени, сеньор, — ответил индеец, не меняя позы.

Юноша, очевидно, понял, что попал к людям, которые не желают ему зла, и немного успокоился. Крутояр говорил с ним по-отечески спокойно, рассудительно, приветливо улыбаясь в свои пышные усы. Олесь стоял перед ним и с восторгом ловил каждое слово.

Индеец, вероятно, не лишен был тонкого природного ума, в конечном итоге он не выдержал и скупо улыбнулся. Его настороженное лицо прояснилось, темно-коричневая кожа будто посветлела.

— Вы не убьете меня? — Переспросил он и, заметив на лице Крутояра подбадривающую улыбку, указал на "Виргинию". — Там сеньора... Убитая сеньора...

— Сеньора жива, — успокоил его Крутояр.

— Где сеньора?

— Она лежит в каюте. Ее ранили, она спит.

— А сеньор Джиордани? Я слышал, как они стреляли...

Индеец потянулся рукой к профессору. Он хотел знать всю правду. Что произошло с сеньором?

— Его убили.

Юноша недоверчиво посмотрел на профессора. И вдруг замкнулся в себе. Больше не спрашивал ни о чем, стал равнодушным и чужим.

Тогда Олесь взял индейца с детским простодушием за руку и сказал:

— Пойдем, арекуна, я дам тебе поесть.

Олесева сердечность, пожалуй, затронула в сердце юноши какую-то живую струнку. Между молодым индейцем и советским мальчиком сразу же пролег невидимый мостик доверия.

— Я не арекуна. Мои люди арекуна, — сказал он, направляясь за Олесем.

Тот подвел его к своему гамаку и достал из-под подушки надкусанный кусок лепешки. Индеец, как голодный волчонок, впился зубами в маниоковый хлебец.

— Я не скажу своего имени, ты не спрашивай, — бормотал он.

И снова из-за леса выползла грозовая туча. Молнии высекали небо, и на скуластое лицо индейца падали синие блики.

Крутояр склонился над Бунчем, который сидел в глубоком плетеном кресле.

— Индеец никогда не скажет своего имени незнакомцу, — пояснил он, вытирая платком шею. — Индейцы считают, что, назвав свое имя, они отдают другому человеку частичку своей души. — Профессор внимательно посмотрел на парня. — Но меня волнует другое. Он должен что-то знать. Надо только успокоить его, пробудить в нем чувство доверия.

Солнце снова выбилась из-за туч, и в тот же миг, будто разбуженная его отвесным лучом, над рекой снялась стая птиц. Аисты, ибисы, чайки...

Удивительной красоты зрелище пленило путешественников... Везде были птицы. Тысячи птиц. Птицы задевали крыльями воду, птицы закрывали солнце, голубизну неба, весь мир.

И Олесь, не удержавшись, воскликнул во весь голос:

— Как замечательно!

Индеец тоже улыбнулся и, словно польщенный увлечением своего нового друга, сказал протяжно:

— Прекрасно!

Олесь взглянул на краснокожего. Тот уже доел лепешку и с вожделением голодного человека высыпал из ладони в рот последние крошки.

Олесь полез под подушку и вытащил оттуда небольшой кусок рыбы.

— Бери, — протянул он юноше. — Я вижу, ты очень голоден.

Туземец сглотнул, оглянулся по сторонам, словно хотел, убедиться, что никто не следит за ним, и осторожно взял рыбу. Но природная застенчивость заставила его опустить кусок вниз.

— Тумаяуа не хочет есть, — смущенно сказал он. — Тумаяуа отдаст рыбу белолицему брату.

Олесь с восторгом изобретателя, добился наконец желаемого эффекта в своем механизме, закричал:

— Тумаяуа! Ха-ха-ха! Тебя зовут Тумаяуа! А меня — Олесь! — Он схватил растерянного туземца за плечи и радостно подскочил. — Ты — Тумаяуа, а я — Олесь. — Тумаяуа! Тумаяуа!

Индеец улыбнулся. То, что он сказал свое имя и этим нарушил священную заповедь своего племени, видимо, уже не беспокоило его. Мальчик в нежно-голубой рубашке окончательно покорил его душу.

К индейцу подошел Крутояр.

— Послушай, Тумаяуа, — сказал он осторожно. — Ты будешь нашим другом, мы будем твоими друзьями. Хочешь?

Туземец выпрямился и поднял гордо голову. Вороньи волосы ровными прядями ложилось ему на плечи. Глаза его светились радушием и добротой. Но свою дружбу он отдавал белым естрангейро как великий дар. И их дружбу принимал как равный. В стоящей позе его, в соколином взгляде темных глаз светилось нескрываемое чувство самоуважения.

— Я буду вашим другом! — Сказал он твердо, будто выносил кому-то суровый приговор. Приложил к груди обе руки и быстро опустил их вниз.

Опять пошел дождь. От грома стонало небо. Высокая пальма на берегу пригибалась к воде, словно оплакивала свое одиночество.

И тогда среди монотонного шабрения капель путешественники услышали голос капитана Пабло. Он будто летел из густых джунглей.

— Пожар! На "Виргинии" пожар!

Все сбежались к капитану. Он стоял крайне растерянный. С его шляпы стекали дождевые потеки. Пабло непрестанно крестился.

— Смотрите, сеньоры. Да защитит меня святая дева Аточская — вышел я на нос, когда что-то как бабахнет на той проклятой "Виргинии» — и дым из трюма. Эй, Сильвестр! Скорее отчаливай!

С "Виргинии" действительно валил дым. Очевидно, внутри суденышка бушевал пожар.

Страх прибавил Пабло решимости. Он стремглав бросился в рубку и налег на руль.

Дождь рассекал дым, рвал его, прижимал к воде. Изредка рыжие пряди наплывали на "Голиаф", и тогда казалось, что пожар уже перекинулся на его палубу.

Фернандо стоял у правого борта и подбирал веревку.

"Голиаф" начал осторожно, задним ходом отходить на середину реки, оставляя у берега горящее судно. Встретившись на одну ночь, корабли расставались навсегда. Медленно удалялась, уменьшалась "Виргиния". Дымовые флаги над ней таяли с густым туманом дождя.

Двадцать шесть одинарных и пять двойных пирог стояли в небольшой бухте, спрятанные от посторонних глаз. В пирогах сидели индейцы племени апиака, держа в руках луки и копья, и ждали своего вождя.

Солнце уже клонилось к закату, но было жарко и душно. Густой лес дышал томной жарой. Две высокие пальмы, словно жаждали прохлады, высоко поднимались к бесцветному тропическому небу.

Люди апиака были невысокого роста, плечистые, осторожные, с небольшими перьями в ноздрях носа.