Юрий Бедзик - Великий день инков

Ганкаур стал ногой на перья и растоптал их.

— Пусть вместе с этими перьями, — забормотал он быстро, — погибнет стыд, которого ты нанес племени апиака! Пусть дух Кахуньи забудет обиду, причиненную ему!

Ганкаур плюнул себе под ноги и еще раз растоптал перья.

Индейцы удовлетворением заговорили между собой, им было жалко юного Саукьято, и они искренне радовались, что все кончилось мирно.

— Шесть пирог отправятся со мной! — приказал Ганкаур. — Я еду на ранчо сеньора Себастьяна. — И, обратившись к сыну, ободряюще сказал: — А ты возвращайся домой! Время пройдет скоро, и дух Кахуньи отдаст тебе перья.

Вождь апиака Ганкаур тронулся за водой по Ориноко.

Пироги, разрезая мелкие волны, быстро плыли вдоль берега. На носу каждой лодки сидел индеец и внимательно всматривался в густые береговые заросли. Осторожность не покидала воинов ни на секунду.

Ганкаур смотрел на воду усталым взглядом. Речная гладь успокаивала его душу. И только где-то в глухом углу его сознании всплывали волнующие слова: "Ты сын доктора Коэльо, ты не Ганкаур, ты — Пьетро..." Медленно, словно тяжелые глыбы, вращались в его голове мысли. Кто такой доктор Коэльо? Почему Ганкаур его сын? Если он сын доктора Коэльо, то как он попал в сельву и стал могущественным вождем племени апиака? Ганкаур закрыл глаза и вдруг весь передернулся. Перед ним встало лицо той женщины. Она словно издевалась над ним. Большие глаза ее проникали ему в душу. Бледные губы чеканили каждое слово: "Ты не Ганкаур!» Потом он как бы увидел ее всю. Она стояла в полутемной каюте, окруженная со всех сторон полицейскими и гордо смотрела на сеньора Себастьяна. Она совсем не боялась его. Даже слегка улыбалась. Темные волосы тяжелыми волнами спадали ей на плечи. "Ты не Ганкаур, — шептали ее губы. — Ты Пьетро..."

Вождь схватился за борт пироги. Зачем он думает о той белой сеньоре? Он не должен думать о ней. Никогда! Да, да, он не будет думать больше. Только бы вспомнить, что она ему сказала. Он отступил от нее до самой стены, а она... упала перед ним на колени, протянула к нему руки и закричала... Что она закричала? И почему так испугался ее крика сеньор полицейский комиссар Оливьеро Себастьян? Он нацелился в нее из пистолета, но она все же успела крикнуть. Она крикнула Ганкауру в лицо: "Ты — не зверь... Ты мой брат Пьетро!» Потом грянул выстрел. Страшный выстрел. Казалось, корабль наскочил на камень. Вся кабина задрожала. Сеньора упала на пол, зажав рукой рану на груди. Затем они выбежали на палубу. Комиссар первый прыгнул в лодку. Индейцы тоже попрыгали в пироги...

Ганкаур открыл глаза. Видение исчезло. Гладь реки гасила в себе последние солнечные лучи.

Тихо плескалась под веслами вода. От лодок за кормой широким веером расходились легкие волны. Они бежали к берегу, как напуганные рыбки.

Вдруг большой кайман, совсем обнаглев, вынырнул почти под самым бортом пироги и блеснул на Ганкаура мелкими круглыми глазками. Казалось, он бросил вождю вызов, дерзко, насмешливо. Его глазки были злые и враждебные, как глаза сеньора Себастьяна. Тот тоже умел смотреть на Ганкаура так хитро, с какой-то затаенной коварной мыслью. Ганкаур затрясся от ярости. Он ничего не понимал. Видел перед собой только круглые глазки и будто слышал властный голос: "Она лгала, эта негодяйка. Ты ей не брат. Ты — вождь могущественного племени апиака, Ганкаур. Я убил ее, чтобы спасти тебя..." — "Не надо было ее убивать", — сказал ему Ганкаур. "Я знаю лучше, чем ты, что мне делать", — разгневался сеньор Оливьеро. "Не надо убивать, не надо убивать..." Тогда комиссар рассмеялся, достал из кармана несколько золотых монет и небрежным жестом протянул их вождю. "Вот тебе награда, — сказал он дружелюбно. — Можешь не бояться: мы живем среди зверей. Они жестоки и коварны, смерть может обуздать их души..."

"Они жестокие..." Кто жестокий? Ганкаур поднял затуманенные глаза над гладью реки, прикипел взглядом к берегу. Нет, та маленькая несчастная женщина, которая назвала его братом Пьетро, ​​не была жестокой. И те дети, которых они сожгли прошлой ночью при нападении на поселок таулипанг, тоже не были жестокими. И бедные каучеро в своих нищих поселках никому не доставляют обиды, никого не притесняют, не режут. А комиссар Оливьеро заставляет сжигать их хижины, бросает людей апиака в бой против воинов арекуна. Ему никого не жалко. Он убивает всех, кто не повинуется его воле. Он — жестокий. Он — зверь...

"И я зверь... Да, да, я тоже зверь". Ганкаур с дерзким вызовом оглянулся вокруг. Река розовела под лучами вечернего солнца, гребцы механически, тупо, с какими-то сонными, полузакрытыми глазами, гнали вперед пирогу. "И хорошо, что я зверь. Я сильный. Я хозяин над этими краснокожими дураками. Они боятся меня, как бога, и всегда будут служить мне".

Вождь племени апиака поднялся во весь рост, прищурил зловеще глаза, поднял руку.

— Быстрее! Быстрее! — Закричал он молодым, звонким голосом. — Нас ждет сеньор комиссар Оливьеро. Всемогущий комиссар Оливьеро.

Губы его скривились, и из груди вырвался приглушенный, надрывный смех.

Шесть лет полиция разыскивала доктора Кариока Коэльо. По личному приказу президента сеньор Коэльо был объявлен вне закона. Доктора не существовало в списках граждан республики. Награда в шесть тысяч песо ждала того, кто выдаст полиции государственного преступника Кариока Коэльо.

После длительного пребывания за границей, доктор вернулся на родину и поселился в верховьях Ориноко на ранчо Гуаянито.

Полицейские отряды Черного Себастьяна носились по землям Верхнего Ориноко, пытаясь напасть на след неуловимого руководителя повстанцев. А смелый предводитель жил под самым носом у комиссара округа. Ранчо Гуаянито стало подпольным центром могущественной волны сопротивления.

Доктор Коэльо жил в тесной комнатке. Комната имела, кроме запасного входа, прекрасно замаскированный подземный туннель, по которому можно было добраться до самого берега реки, ускользнуть из-под любой осады.

В последнее время, когда под руководством Коэльо сплотился сильный отряд, когда полицейскому комиссару пришлось перейти от наступательной тактики к осторожному выжидания, Гуаянито превратилось в боевой штаб восстания.

Комната была скромно обставлена, как, впрочем, и весь домик. В противоположных от окна углах, на забитых в деревянные стены железных скобах висело два гамака. Грубо отесанный стол, сундук и две скамейки вдоль стен — это и вся нехитрая мебель. На окнах стояло несколько вазонов.

Во дворе под забором и на небольших клумбах росли маки, бальзамины, бессмертники. Две высокие пальмы, как величавые веера, покачивались над крышей здания.

В тихие вечерние часы, когда повстанцы, разведя костер, собирались вокруг уютного огня и, озаренные нежным трепетным светом, до поздней ночи пели свои печальные песни, доктор шел через лес к реке и, углубившись в думы, сосредоточенный и строгий, смотрел на темную воду. Смотрел и видел последние отблески красного неба, которые тонули и никак не могли утонуть, видел смутные тени индейских пирог, проносившихся где-то по речной быстрине, будто воскресшие духи древних инков.