Александр Лонс - Музей богов

Я совершенно не постигал смысла лекции. Это чувство полного непонимания возникло вовсе не от кажущейся скучности, а от неясности самих причин этой бессмысленной длинноты и утомительной сложности. Голова наполнялась тяжестью, накатила одуряющая дремота. Я быстро устал постоянно продираться сквозь хитросплетения слов и, дабы не заснуть окончательно, принялся рассматривать окружающих. В сравнительно небольшом зале сидели почти исключительно девушки, за вычетом какого-то худого женоподобного парня с жеманными движениями и вычурной походкой. Похоже, что я, при своей скуке, был одинок в этом зале: больше никто не показался мне хоть сколько-нибудь отвлеченным. Все вели себя терпеливо и дисциплинированно, с теми каменными выражениями лиц, что появляется лишь во время наиболее увлекательных чтений. В отличие от меня, прочие слушатели не томились скукой, не шептались, не изучали свои мобильники и планшеты. Внимали с явным интересом. Правда, в самом начале несколько человек сразу же ушло, но никто даже не обернулся на них.

— …подобный исследовательский подход к актуальным проблемам типологии художественной литературы, — убедительным тоном вещал лектор, — можно обнаружить еще у Карла Фосслера, причем именно об этом более обстоятельно писал Зигмунд Фрейд в своей «Теории сублимации». Однако наш подход сугубо оригинален, ибо аллегория пронизывает всю героическую эстетику самого мифа. Беспристрастный анализ любого творческого акта показывает нам, что идея образует базовый тип субъекта, который был проанализирован в известных трудах Освальда Кюльпе и Карла Бюлера. Очевидно, что фабульный каркас сам меняет готический образ. Пушкин подарил Гоголю фабулу «Мертвых душ» вовсе не потому, что аксиология возможна, а потому, что искусство параллельно, и хтонический миф делает самодостаточным художественый идеал. Развивая эту тему, мы с неизбежностью приходим к мысли, что онтологический статус литературного искусства все-таки органичен. Тем не менее, художественное восприятие трансформирует готический постмодернизм, поскольку изящно организует цикл восприятия так, что сама по себе ткань художественного произведения для нас всегда будет амбивалентна…

Когда лекция, наконец, завершилась, и вопросов не последовало, возникшая было тяжесть в голове понемногу начала рассасываться. Я подошел к оратору и после стандартных обоюдных приветствий представился.

— Мне говорили о вас, — кивнул искусствовед и сразу же спросил: — Вы сейчас как, очень торопитесь?

— Да нет, не особо. Надеялся с вами поговорить, поэтому ничего другого на это время не планировал.

— Отлично, тогда спокойно поговорим. А заодно перекусим. Вы не против? Вот и чýдно. В буфет не пойдем, ну его к черту, лучше в ресторанчик на Бухарестской. Там последнее время чертовски хорошо кормят. Не каждый день, правда. Да, кстати, — вас не смущает, что я постоянно чертыхаюсь? Неизбывная привычка. Не оскорбляет ваших религиозных чувств?

— Нет, почему? Да и чувств таких у меня нет.

Со мной нечто подобное уже случалось. Тоже вот так: человек, захваченный врасплох по окончании лекции, сначала предложил вместе перекусить, а потом неожиданно сбежал, как только я задал интересующий меня вопрос. Как бы сейчас такого не произошло.

Искусствовед оказался вполне свойским парнем. Несмотря на профессорское звание и прочие регалии, в нем не ощущалось ни излишнего пафоса, ни индюшачьей надутости — качеств, столь свойственных некоторым представителям его гильдии.

Некоторое время мы ни о чем не говорили, а просто молча шли какими-то коридорами и переходами. Через какой-то незаметный боковой выход покинули библиотеку и оказались на улице у автостоянки.

— Кстати, — совсем некстати спросил искусствовед, — вы знаете первое имя моей сестры? То, что было дано при рождении?

— Ольга… как у моей бывшей жены.

— Значит, знаете. А что подвигло к ее профессии?

— Она, по ее собственным рассказам, чем-то опасно заболела, едва не померла, но внезапно выздоровела. Это сильно изменило ее характер, образ жизни и взгляд на мир. Потом, вроде бы сразу после этого события, у нее прорезались разные экстрасенсорные способности.

— Ага, тоже знаете. Извините за эту маленькую проверку, просто такие вещи она никому обычно не рассказывает. В курсе только действительно близкие друзья. Те, что болтать не любят. Зато о вас она немного говорила, объяснила, что доверять вам можно, и попросила помочь. Такое редко когда случается, обычно никому не верит, — специфика ремесла. Может, сразу перейдем «на ты»?

Чувствовалось, что за сестру он кого угодно на части порвет. Его спокойная, уверенная манера разговора импонировала и вызывала невольное доверие. Только вот обедает в «ресторанчике». Я прекрасно знал этот «ресторанчик», а также размеры зарплат коллег моего собеседника, поэтому насторожился. Машина у Степана оказалась тоже вполне ничего: cветло-серый хендай-солярис прошлого года. Я кратко пояснил, что хотел поговорить с его бабушкой, на что Степан молча кивнул. Как оказалось, он хорошо подготовился к встрече и уже обо всем договорился.

— Там у них строгий режим, поэтому о визитах принято предупреждать заранее. Я на сегодня записался, на вторую половину дня. У нас еще масса времени до прекращения посещений, так что успеваем спокойно пообедать. Тут ехать вообще ничего, можно было и пешком дойти, просто машину лучше в другое место переставить.

Несмотря на мой вопросительный взгляд, искусствовед так и не пояснил, почему лучше переставить, а ехать оказалось действительно мало — метров триста. Потом я объяснил, что именно хочу узнать у его бабушки. Степан ничего не сказал, молча кивнул в знак согласия.

Уже сидя за столиком, мы заказали три вида пиццы, салат и по бокалу красного виноградного сока. Надо бы столового вина, но Степан был за рулем, а я — так, за компанию. Выбор был очевиден и, как мне показалось, очень удачен. Но потом, когда официант принес заказ, первое, что пришло в голову: — что-то не то! Я даже принялся спорить, потому как в моем привычном понимании то, что принесли, было скорее домашним дрожжевым пирогом, но никак не пиццей. В общем, обед был немного испорчен, потому как на вкус пицца ею не оказалась. Стало почему-то обидно и за Петербург, и за своего собеседника. Неужели здешний повар не знает, какое должно быть тесто для пиццы, и из каких продуктов ее нужно делать? Потом я запретил себе расстраиваться из-за всякой ерунды, расслабился, облокотился на стол, оперся подбородком на кулак и приготовился слушать. Вообще-то этикет запрещает ставить локти на стол, руки прятать под стол, разваливаться на стуле и низко наклоняться к тарелке. В ресторане принято сидеть ровно, не сутулиться, как на великосветском приеме, однако при этом важно чувствовать себя свободно. А я не чувствовал. Впрочем, во время смены блюд разрешается слегка откинуться на спинку стула, но это все в идеале. Посетители этого заведения плевать хотели на правила и сидели так, как им удобно, что меня очень даже устраивало. Ресторан больше всего походил на столовую. Хорошую, недешевую, но все-таки столовую.