агланолн

– Был.

– Берег Пустыни – сплошная цепь звезд. Тех звезд, что составляют семьсот двенадцать туманностей Хомофара. Тут со звезды на звезду пешком можно добраться.

– А зачем пограничники? – спросил Расин.

– Они думают, что их задача – защищать земли отцов. Мы их этому учим. Будто антиподы – ну, вроде нас с Кробиорусом – когда-нибудь возьмут да и двинут на них со стороны вселенной. Мы внушаем хомунам, что эти самые антиподы смотрят на них с противоположного берега через прицел воронок.

– Холодная война?

– Чушь! Воронки всех армий на самом деле направлены не на врага, а на земли отцов. На города, в которых выросли пограничники. Вся армия пустыни стоит на защите вселенной от нашествия беженцев со стороны оболочки.

– Вы сказали: воронка. Это что-то вроде черной дыры?

– Может быть. Однонаправленные воронки – обычное оружие двенадцати фаров.

– Значит, армии стоят лицом к отечеству и спиной к противнику? Но почему?

– Чтобы жизнь не проникла в Глубину Мегафара.

– Я вас не понимаю.

– Учения времени и пространства, которые преподают здесь, сами по себе верны, но, чтобы их понять, надо воспитать определенное понимание.

– Что?!

– Очки, которые Балмар выдает на входе в Кантарат, искажает понимание.

Опять раздался хлопок, и расстояние между Крапсом и Расиным вновь сократилось. Теперь они сидели нос к носу.

– В некоторых туманностях в районе сумеречной зоны ведутся учения, – продолжал Крапс. – Там стреляют из воронок. Разумеется, в рамках, дозволенных установкой сознания. В эти отдаленные места кашатеры командируются путем безвременного перемещения. Отвечает за доставку отдел пространства во главе со мной. Эта функция могла бы работать сама собой, она не требует обслуживания. Поэтому мне остается подавать формальные отчеты.

– Неплохо устроились, – сказал Вадим. – Поздравляю. Но мне все-таки не ясно, зачем препятствовать проникновению жизни во вселенную?

– А теперь ты должен войти в эту дверь, – решительно заключил Крапс.

Крапс не имел ничего общего с хомунами. В силу «своей испорченности» Вадим видел его этаким отставным неунывающим полковником. Фантом Крапса был всегда в движении. Он заходил в пространственно-безвременную камеру и выходил из нее, входил – и вновь выходил.

– Смотри внимательно, – говорил он. – Ты должен научиться понимать все сам. В колодце не будет подсказок. Кантарат может выпихнуть, а то, что произойдет дальше, зависит от тебя.

Поначалу Вадим чувствовал себя контуженным. Вокруг была пустота. Тело изогнуто дугой. Голова – словно вмурована в пол. Впереди возвышался живот, из-за которого торчали колени, но сперва он видел лишь несвязанные между собой предметы. Понимание того, что это части его собственного тела, наступило не сразу и не во времени.

Крапс появлялся неожиданно и, когда появлялся, то словно он здесь находился всегда, а когда исчезал, будто никогда его тут и не было.

Он появлялся опять, растекался по всему потолку, рассказывал анекдот и хохотал, вытирая красные пластмассовые глазки, – и вот опять его нет.

Расин силился оторваться от пола, перенести тело из одного места в другое, но ум требовал для этого времени, которого не было.

– Спроси у моей племянницы, как это сделать, – советовал Крапс. – Знаешь, кто моя племянница?

Вадим не знал. Он оцепенел настолько, что мысли совсем перестали липнуть к уму.

– Все во вселенной – одна-единственная пространственная сущность, – сверкая улыбкой, заявил Крапс. – И оболочка, и Глубина Мегафара. Это и есть моя племянница.

Расин не мог даже спросить Крапса, как это может быть. Он силился разогнуть окаменевший позвоночник или хотя бы моргнуть глазами.

– Если основатель рода создает два родственных создания – А и Б, а потом А производит ещё создание В, то это создание В является для Б племянником, – пояснил Крапс. – Вселенная – дочь одного из миллиардов моих братьев, подгулявшего со временем и сознание.

И он опять оставил Вадима в тишине и неподвижности.

Здесь, в непроницаемой камере, могут находиться только две природы – пространство и сознание. Тут хомун утрачивает треть себя, становится калекой. И в этом состоянии ему предстоит научиться ходить.

Движение вне времени? Неужели это невозможно?

Семь дней в пространственно-безвременной камере – вечность.

Настоящее стоит на месте. Голова вмурована в пол. Выпученные глаза глядят в потолок.

После исчезновения Крапса нельзя определить, как долго его нет. Он скрылся – и Вадим погружен в бессрочное одиночество.

Даже дни, проведенные в психиатрической палате под опекой санитара-призрака, кажутся забавой в сравнении с этой титанической попыткой освободиться от неподвижности.

«Хомо, – звучит в ушах. – Вспомни, что я тебе сказал».

Он пытается что-то сообразить, но понимание приходит по одной песчинке в сто лет.

Фиолетовый потолок. Когда-то давно, в прошлой жизни, на его фоне возникло улыбающееся лицо. Сколько ещё впереди этого неподвижного безвременья? Будущее –сумрачно.

Когда-то давно…

– Фух… Фух… Фух…

Что это? Бамбуковое дыхание. Но ты не можешь дышать: твое тело превратилось в камень.

Значит, это всего лишь ложное ощущение. Можешь попытаться его воссоздать снова? Вперед, Вадим! Лети, как в Трифаре.

– Фух!..

Пустота вокруг была непониманием. Но она изменилась, и это стало похожим на первое маленькое открытие.

Состояние контузии становится ясным: возможно, оно – всего-навсего проявление беспомощности.

Тебе придется признать собственное бессилие, свою неспособность двигаться привычным образом. И, когда ты это сделаешь, произойдут новые изменения.

И он сделал это, и это был маленький шажок к пониманию. Мысли начинали проясняться.

Теперь он чувствовал: вот-вот должно возникнуть что-то вроде проблеска. Проблеска чего? ещё неизвестно, но предчувствие есть.

Какие-то движения внутри. Внутреннее движется наружу. Нельзя тратить слишком много сил. Надо научиться контролировать это. Что это? То, что исходит изнутри, проявляясь то здесь, то там в виде крошечных сгустков.

Теплые искорки покидают существо. Эти сгустки возникают в разных местах камеры и затем исчезают, как бы питая пространство.

Но силы все равно расходуется – те силы, что накопились во время пребывания в карцере. Все, что дал Балмар и тысячи кантаратских хомунов, тратится на бесполезные усилия изменить положение тела.

Силы уходят, и возможности их восстановить нет.

А впереди еще… вечность.

И вдруг отмычка задевает крохотный рычажок.

Потолок прямо перед глазами. Теперь он белый, как снег.

Снова попытка… Нет, попытки-то как раз не было. Был порыв совсем другого свойства – проблеск, исходящий из неясного закоулка, – назовем его вневременной составляющей души.