Константин Образцов - Единая теория всего [сборник litres]

К этому моменту послушать историю собрались уже все соседи, а Савва Гаврилович не скупился на душещипательные подробности лишений и тягот, которые претерпевали беглецы, описания преследования и погонь, пока на сцене его повествования не появился некто Виктор Адамов, капитан уголовного розыска, рыцарь без страха и упрека. Означенный капитан сначала произвел задержание и уже собирался препроводить Савву в острог, а Яну вернуть суровому отцу – чем, безусловно, немедленно обеспечил бы себе минимум полковничьи погоны и множество иных жизненных благ, – но, узнав их историю, вошел в положение и взялся помочь, несмотря на страхи и риски. Единственным же выходом из положения видится побег за границу, куда не достанут длинные руки разгневанного родителя и на пути куда они и нашли временное пристанище у самых верных, самых испытанных друзей капитана Адамова, которым он если и не открыл всей правды, то только из опасения вовлечь в неприятности.

– Ты, Савва Гаврилович, оказывается, мастер рассказывать истории, – негромко проговорил я.

Он пожал плечами.

– Всегда хотел быть героем какой-нибудь романтической повести.

Яна подыграла мгновенно. Образ невинной юницы удавался ей особенно хорошо, водку из рюмочки, когда прозвучал тост в ее честь, она едва пригубила и то сидела, зардевшись и опустив взор, то горячо благодарила всех за участие, и тогда на глазах цвета звезд блестели бриллиантами чистейшие слезы.

– Нам бы только до Светогорска добраться, – сообщила она. – А там есть друзья, которые помогут перебраться в Финляндию.

Полчаса – и кухня превратилась в подобие штаба революции: посуда убрана, арбуз, бутылка, рюмки сдвинуты в сторону, обе пепельницы полны окурков, дым стелется под потолком, и собравшиеся то хором, то поодиночке обсуждают возможность пробраться к дальней границе области и страны.

О том, чем грозит такое участие в судьбе разыскиваемых госбезопасностью посторонних, по сути, людей, никто не задумывался – наверное, потому, что каждый из тех, кто собрался в ту памятную ночь на кухне коммунальной квартиры старого пролетарского дома, знал, что чужой беды не бывает и собственная жизнь в размеренной ее нормальной обыденности и тихом благополучии не имела высокой цены рядом с этой бедой, но приобретала новую ценность именно постольку, поскольку в нее вошли вместе с риском подвиг и смысл.

Знаете, сейчас много говорят о русской национальной идее. Я в идеологических формулировках не силен, но если бы пришлось, то назвал бы важнейшую, если не самую важную черту национального характера – сочувствие преследуемым и готовность поверить в невинность арестантов. Молоко в крынках и хлеб для беглых каторжников у крыльца крестьянского дома, песни до слез про бродягу, возвращающегося в отчий дом, или лихого разбойника, тоскующего по матери, – все это от века сформировалось в нас трудной, тяжкой историей, в которой выжить помогали отвага и самопожертвование, а сохранить человеческий облик – то самое сочувствие к гонимым и осужденным. «От сумы и от тюрьмы не зарекайся», – рекомендует нам мудрость, рожденная поколениями так же, как под чудовищным давлением и в адском подземном пекле рождается драгоценный алмаз. Полная ерунда, с точки зрения законопослушного европейца, в памяти поколений которого нет монгольского ига, Разина, Пугачева, Смутного времени, церковного раскола, а главное – двух войн и трех революций с Гражданской войной и террором в течение всего-то лишь полувека и в сердце которого не стучит временами прах протопопа Аввакума, Алены Арзамасской или тысяч и тысяч замученных царем Иоанном новгородских жен и детей. «С чего бы это мне не зарекаться? – спросит благополучный немец или бельгиец. – Я – гражданин, плачу налоги, честно веду свой бизнес или добросовестно работаю, у меня есть социальная страховка и пенсионные накопления – при чем тут сума и тюрьма?» – «Не зарекайся», – с ласковой укоризной ответит русский, и сложит на всякий случай в сумку спортивный костюм, тапочки, зубную щетку, сигареты, чай и пачку печенья. Никто, конечно, не оправдывает душегубов, насильников или детоубийц – на бытовом уровне по крайней мере, – но любому прохиндею, бегущему от милиции и рассказывающему про преследование за правду, мы поверим скорее, чем тому, кто его догоняет.

И это ни в коем случае не означает отсутствия любви к Родине, или лояльности к государству, или даже какого-то особо предвзятого отношения к милиции и КГБ. Соседи мои в большинстве своем были детьми войны, их матери и отцы воевали и погибали в сражениях и под бомбежками в умирающем, но не сдавшемся Ленинграде; они и сами, каждый из них, поднялись бы в штыки как один хоть сейчас или вступили бы в схватку с вооруженным вражеским диверсантом – и наваляли бы промеж ушей такому диверсанту, и скрутили, и сдали бы куда следует. Но самоотверженная любовь эта к Родине из поколения в поколение соседствовала с фатальной готовностью к властному произволу, твердым знанием, что перед высоким начальством ты никто и что ни жизнь твоя, ни свобода и медной копейки не стоят для большинства из тех, чьи портреты ты видишь в красном уголке или несешь транспарантом на демонстрации, сливая свой голос с общим раскатистым и торжествующим криком «ура!».

Слов нет, сострадание ближнему не очень подходит в качестве идеологической основы, чтобы объединить вдруг народ. Для этого в самый раз ненависть – так быстрее и проще. Показал внешнего супостата, крикнул погромче: «Наших бьют!» – и все, пошла писать губерния, навешивая и правым, и виноватым. Ни воспитывать не нужно людей, ни развивать. Только дров подкидывай в топку яростной неприязни. Но я так скажу: русский народ принято иногда сравнивать с медведем – пусть; и это хороший, добродушный такой мишка, предпочитающий малину и мед чужой плоти и крови. Он даже на велосипеде согласен по цирковой арене проехать, чтобы повеселить ребятишек. Но очень плохая идея превратить его в свирепого пса на привязи; скармливать ему под видом патриотизма ненависть и драчливость; держать в состоянии постоянного злобного возбуждения, пока у него пена с клыков не начнет капать и глаза не выкатятся из орбит, – и удерживать на цепи, науськивая при этом на всех подряд. Потому что есть пределы терпения у медведя; и не раз и не два случалось такое, что, потеряв голову от внушенного ему озлобления, он бросался на тех, кто держит цепь, – и тогда пощады не жди.

Мы готовы проявить милосердие к поверженному врагу, но к павшему кумиру безжалостны совершенно.

Так что в преследование за правду у нас очень верится, да. А история, которую рассказал Савва Гаврилович, была еще и эмоционально-пронзительной до рыданий.