Оливия Штерн - Князь моих запретных снов [litres]

Я смотрела в его глаза, серые, блестящие в полумраке, словно холодное серебро, и единственное, что пришло на ум, оказалось:

– Мы так мало знаем друг друга. Не слишком ли скоро?

Вместо ответа он осторожно обнял меня за талию и повлек к выходу из грота. Я оскальзывалась на мокрых камнях, наверняка вода заливала этот грот во время приливов, и Винсент каждый раз меня подхватывал, не давая упасть.

– Не скоро, – между делом заявил он, – если ты… чувствуешь ко мне хоть что-то. А мне кажется, что это так. В себе я уверен.

И тихо рассмеялся.

– Знаешь, моя сестра мне говорила, что я никогда никого себе не найду. И я почти поверил. Но когда тебя увидел впервые… У меня ведь совсем нехорошие мысли тогда были, я ведь князь Долины, верно служу Урм-ашу, а для него сноходец – лучше всяких конфет… Но я тебя увидел и понял, что ты будешь для меня счастьем. Не для нее, для меня. У тебя такой сильный дар, Ильса. И такой свет в глазах… Мне легче, когда я даже просто смотрю на тебя.

Мало что можно было разобрать в его словах, но одно, кажется, я все-таки поняла: Винсент не собирался причинять мне зла.

Он наконец вытащил меня из грота, я огляделась – и задохнулась от охвативших меня чувств. Впервые я оказалась так близко к морю.

Стояла совершенно безветренная ночь. Волны, медленно накатываясь на усыпанный галькой берег, издавали умиротворенный шелест. И высоко в небе, в окружении россыпи звезд, застыл пухлый рожок убывающей луны, бледно-золотой, словно свежее масло.

Пахло здесь… солью. Далекими ветрами. Свободой.

И мне стало жаль, что только в Долине Сна мы можем перемещаться по воздуху. А как было бы здорово лететь в бездонном темном небе, все выше и выше, к этой желтой луне, которая проложила по волнам зыбкую дорожку к самому берегу!

Я невольно вздрогнула, когда на мои плечи легли теплые ладони Винсента. Он прижал меня к себе спиной, уткнулся носом в макушку и глубоко вдохнул.

– Ну вот, мы увидели море. Маленький, но успех, – пробормотал тихо. – Тебе нравится?

– Еще бы! – Я подставляла лицо едва ощутимому бризу. – Но здесь и вправду море лучше, чем в Долине Сна.

Винсент молчал, прижимая меня к себе, текли минуты, а я… мне было так хорошо, что я напрочь позабыла и о том, что стою в ночной сорочке, довольно далеко от замка Бреннен, и о том, что может проснуться Габриэль и забить тревогу. Во всем мире осталась только луна в застывшем, словно стеклянном, небе, такое живое, ни на миг не останавливающееся море – и мы.

– Я попытаюсь вернуться в мир людей, – проговорил Винсент, – только если ты… скажи, я что-нибудь значу для тебя, Ильса?

Я закрыла глаза. Зачем он спрашивает? Кажется, и так ведь все ясно. Или по моим одуревшим от любви глазам не видно?

– Значишь, – шепнула я, повернулась и уткнулась носом ему в ворот рубашки. – Возвращайся.

– Тогда я буду думать, как это сделать правильно. Долина не отпустит меня так просто. – Он легонько коснулся губами моего лба.

Мы постояли еще немного, а потом Винсент сказал, что надо бы возвращаться, пока никто не заметил моего отсутствия. Я напоследок еще раз бросила взгляд на вздыхающее море и послушно пошла за ним обратно в грот. На душе было хорошо и спокойно. Так, наверное, и должна себя чувствовать девушка, которой сделал предложение желанный мужчина. Уже в темноте, в тоннелях, Винсент пару раз не удержался, целовал меня так, что я таяла. А еще, приспустив с моих плеч плащ, он целовал меня в шею, отчего было щекотно, но при этом все равно приятно. Уходить… не хотелось. И, уже стоя в своей комнате, я не удержалась, обняла его за шею, поцеловала сама, вдыхая аромат лаванды и лимонника.

– Завтра… ты придешь следующей ночью?

Он покачал головой. В темноте я не смогла разглядеть выражение лица, но снова под сердцем кольнуло нехорошее предчувствие.

– Нет, милая, нет. Я не так часто выбираюсь из Долины, как того бы хотелось. Но я… я вернусь сюда. Если будешь меня ждать.

И он, мягко высвободившись, шагнул обратно в тоннель, оставляя мне пустоту и ночную прохладу.

Лето неторопливо катилось к концу, и на рассвете, если распахнуть окно, я уже чувствовала легкое дыхание осени.

Пока Габриэль не проснулась, я частенько открывала окно, стараясь не греметь щеколдой. Из окна было видно, как вниз убегает склон утеса, и если высунуться подальше, то станет заметна кромка далекого леса. Я вдыхала утреннюю прохладу и в мыслях уносилась вперед, к тому моменту, когда опустеют лоскутные поля, а далекие шапки лесов нальются яркими красками – багрянцем и золотом. Мне всегда нравилось начало осени, потому что спадал зной, но раньше я никогда не думала, что это еще и красиво. Голова была занята скотиной, птицей, уборкой и прополкой – некогда по сторонам смотреть. Теперь же, с легкой руки Винсента, я внезапно начала замечать, как необыкновенно, величественно, неповторимо может быть вокруг нас. Вот, например, закат. Винсент как-то попросил: расскажи мне, сколько оттенков розового ты в нем видишь. Я сразу и не придумала, но пообещала, что расскажу в следующий раз. Потом, вечером, я стояла в обществе Габриэль на замковой стене и смотрела, как медленно садится в море солнце и как жиденькие облака окрашиваются сперва золотом, потом становятся нежно-розовыми и, наконец, почти растворяются в лиловых сумерках. А сумерки отражаются в море, и где-то там, далеко, уже и не видно разницы между водой и небом, словно наступающая ночь объединила такие разные стихии.

– Красота делает нас лучше, – заметил тогда Винсент, – возможно, тебе захочется рассказывать и о том, как красива ранняя осень в этих краях. А возможно, захочется ее нарисовать.

– Я не умею рисовать, – накуксилась я.

– Давай попробуем?

– Ты умеешь? Почему ты все умеешь?

Он грустно улыбнулся, приобнимая меня, коснулся губами чувствительной кожи за ухом. Учитывая, что мы сидели рядом, это было несложно, только постоянно заставляло меня краснеть. Я все не могла привыкнуть к тому, что… выходит, встречаюсь с мужчиной и, выходит, у нас с ним… чувства.

– Далеко не все, – сказал он шепотом, – но рисовать меня учили. Ты забываешь, я же из знатной семьи.

Чуть не брякнула – ну и зачем тебе я?

Все еще не верилось…

Но Винсент начал рисовать по памяти осень, и там, во сне, картина показалась мне такой прекрасной, что захотелось плакать. Внутри все натянулось звенящей струной, и я действительно разревелась, уткнувшись в плечо князю Долины. Сама не понимала, почему плачу, было такое чувство, что вся та грязь, в которой я жила и которая налипла ко мне, вдруг стала отваливаться жирными пластами, обнажая светлую сердцевину. Или, наоборот, от картины, от акварельных красок шел незримый свет, заставляя меня остро прочувствовать то, что я, выходит, жила с закрытыми глазами…