Литтмегалина - Синие цветы II: Науэль [litres самиздат]

Не помню, куда я направился дальше, что говорил, что делал и с кем. А потом телефонный звонок пилил и пилил мою голову. Я разлепил одно веко. Ненавистный белый свет, от которого так больно. Я нашарил телефон на полу, прижал трубку к уху, запоздало вспоминая, что я не в квартире Стефанека и не должен отвечать на звонки здесь. Но из трубки послышалось:

– Эль?

Общий приятель, мой и Стефанека. Его голос звучал как-то странно.

– Такая херня случилась…

– Какая? – я едва шевелил сухим языком.

– Стефанек умер, этой ночью.

Я попытался осмыслить эту фразу, но она, хотя и короткая, почему-то не умещалась у меня в голове.

– Оно к тому шло, – назидательно выдал я в итоге.

– На выездном шоссе. Он сиганул с обочины.

– Понятно, – выдавил я и замолчал.

Он тоже молчал и прерывисто дышал в трубку, будто вот-вот заплачет, но я не понимал, почему.

– Тебе все равно?

– Мне?

– Да.

– Не знаю.

– Какой же ты стал сволочью, – вдруг зашипел он. – Настоящая тварь. Это даже для тебя слишком, Принцесса Ледышка. Ты вообще чувствуешь хоть что-нибудь? – он уже кричал, ввергая мою бедную голову в агонию.

И я тоже завопил в ответ:

– У меня бодун, как ты смеешь визжать на меня, кретин, не пойти ли тебе вообще, отъебись, отъебись, отъебись!

Прибежал тот парень, в чьей постели я лежал, но у меня не было настроения для объяснений. Я швырнул трубку на пол, оделся, все еще слыша доносящиеся из нее хриплые крики, и сбежал – да, как всегда.

Если не обращать внимания на ту мелочь, что он умер, можно сказать, что в то утро Стефанек проснулся по-настоящему знаменитым. Во всех газетах написали о его гибели или самоубийстве – еще не было известно в точности, но они, конечно, предпочли бы, чтобы это было самоубийством. Я понимал, что впал в паранойю, но даже на улице мне слышалось, как все говорят только о нем. Первое время мною владело одно чувство: удивление. Потому что бредни Стефанека, приравнивавшего свою смерть к национальному празднику, вдруг перестали казаться бреднями. Мир встретил его гибель с непонятным воодушевлением, и отношение к Стефанеку в один миг поменялось на прямо противоположное, как будто теперь, мертвый, он наконец-то всех устраивал.

Стефанека хоронили на третий день. Я не ходил на похороны (похороны Стефанека, какой абсурд; ему девятнадцать лет), зато папочка не упустил возможность постирать репутацию: «Он был моим сыном, и он был не прав. Но как отец я прощаю его».

Я читал интервью с ним, и меня тошнило. Я возненавидел этого человека. Но вырвало меня только после восторженной статьи о Стефанеке, напечатанной ниже. Он был почти гений, вы понимаете? Они отрыли где-то «Заблудившегося» – пронзительный фильм о скитаниях живой души в мертвом мире человеческого равнодушия, фильм о тоске и пустоте повседневности. Да Стефанек, оказывается, обвинитель и жертва нашего времени. И его талант так многогранен, о-ха-ха (фотография розового дерева с бабочками из отеля «Хамелеон»; я не буду упоминать, что моя мазня ну никак не походила на выверенную стилистику Стефанека). Моя фотография тоже там была – из тех, где я почти раздет, блядовит, хладнокровен и гладок, как ящерица. Не я ли стал причиной того, что наша юная, чистая, хотя и в хламину заблудшая душа съехала из жизни, не оставив даже полос торможения? Чего спрашивать, ответ очевиден! Запомните, дети: гомосексуализм –это плохо. Он убивает талантливых художников. Впрочем, он же их и порождает…

Я мог бы подумать, что все плохо, но на самом деле все было зашибительно, а плохо стало только после того, как они отрыли в ящике стола Стефанека «Убийцу». Это был набранный на пишущей машинке тридцатистраничный рассказ, не только корявый стилистически, но еще и изрешеченный тысячью орфографических ошибок и опечаток. Рассказ был с очевидным садомазохистским уклоном и повествовал об отношениях Актинии и Орхидеи. Актиния изощренно изводил чувствительного, изнеженного Орхидею, и в итоге тот убивал себя. Рассказ незатейливый и неприятный, но полный намеков на истину. Бедная Орхидея действительно погибла, пусть и выбрав менее драматичный способ самоубийства, чем сигануть с моста на арендованной машине, а омерзительно нахальная Актиния продолжала шляться, да еще и выкрасила волосы в омерзительный фиолетовый цвет.

Все набросились на меня. Я должен был ощутить ностальгию – я снова враг всех и вся. Это правда, что я раздавил три сотни хрупких сердец своими вульгарными ботинками из кроваво-красной кожи? Ну что вы, я просто трахался. И у меня много ботинок. Я дрался, оскорблял людей, распускал грязные сплетни и раздевался на публике. Реально, какой я ужасно ПЛОХОЙ на фоне вас, таких белых и невинных. Если я найду футболку с надписью «АБСОЛЮТНОЕ ЗЛО», я обязан купить ее и носить, не снимая, пока та не истлеет и не отвалится сама. Они даже пытались взять у меня интервью! Их «что вы можете рассказать об этом?» звучало как «ну, крашеная сучка, как станешь оправдываться?» Я поднял руки:

– Я враг номер один. Я все грехи человечества, впихнутые в одно тощее тело! А вам после выхода фильма только и было что сказать: все так невнятно, режиссер – пидор. Хотя кто из вас вообще удосужился посмотреть фильм? Идите нахуй!

Я швырнул свою сигарету кому-то в лицо и ушел, сбив стоящего на пути. И мне было насрать, что они напишут обо мне после этого.

Я снова был один, как много лет назад. Мои приятели не отказались от меня открыто и редко грубили, но они отдалились от меня. Они же общались со Стефанеком, который был милейшим парнем до того, как начал свихаться, и все знали, что у нас неладно, что я изменяю ему, что ему плохо от этого. Так может, в газетах впервые говорили правду? Моя физиономия мелькала на страницах так часто, что мне пришлось перекраситься в невыразительный темно-русый и ходить по улице в темных очках, что было достаточно нелепым в расходящейся мутной весне.

Итак, с каждым днем я становился все отвратительнее, а мертвый Стефанек – с каждым часом все гениальнее. Должно быть, им понадобился новый идол, тема для обсуждения, встряска, доказательство, что их разум открыт необычному, странному, отличающемуся от них. Слишком долго ничего не происходило, они так скучали. Даже Ирис куда-то пропала после фоток с двумя вишнями, зажатыми между ярко-красными губами. И тут дождались – Стефанек умер!

Надоело думать об этом.

И я не думал. Я бросил себя в большую яму. Каждый день у меня была восхитительная вечеринка для меня одного, где я нажирался один за всех. Где я жил вообще? Наверное, в моей собственной голове. Где я находил деньги? Понятия не имею. Может быть, я рисовал их – вычурно, в манере Стефанека, и украшал переплетающимися голыми женщинами. Видимо, как-то все-таки находил, оттягивая момент ясности. Но однажды он наступил – в самый черный час перед рассветом. Меня потряхивало, и я был отупевший от какой-то штуки, но я впихнул свое ватное тело в такси (таксист потребовал плату вперед; ах, неужели мой вид внушает вам недоверие?!) и отыскал нужный адрес в своих затопленных кровью мозгах. В лифте я прижимался спиной и затылком к стене и спрашивал себя: «Зачем?» Ответ оказался прост до безобразия: «Я соскучился».