Литтмегалина - Синие цветы II: Науэль [litres самиздат]

Стефанек и раньше был склонен к долгим, малопонятным монологам на абстрактные темы. Но прежде они не звучали столь пугающе. Сам его мрачный, вялый голос действовал на меня завораживающе. Было бы удобно все свалить на воздействие таблеток, но, когда я заглядывал в неподвижные темные глаза Стефанека, в которых месяц назад поселилось новое выражение и не желало уходить, я понимал, что таблетками, ампулами, порошком и прочим я не могу объяснить все, что с ним происходит.

– Когда ты ушел, я был даже рад. Иногда смотрю на тебя и думаю: глаза бы мои тебя не видели. Хотя я и про себя так думаю, стоит мне заглянуть в зеркало. Неважно. Я бродил из угла в угол, говорил себе, что со мной все нормально, но на самом деле мне не было. Я ненавижу оставаться один. Я включаю музыку, но даже сквозь нее слышу, как оно бродит вокруг меня. У него, наверное, три сотни ног, потому что оно так топает, что пол сотрясается.

– Стефанек, кто топает?

– Мое вечное беспокойство. Я наглотался таблеток, пытаясь прогнать его, но только стал обездвиженным и беззащитным. Оно постоянно со мной. Мне следовало бы снять фильм с таким названием. Рассказал бы все о себе, но мне и рассказать-то нечего. Только спросить – почему я не могу утихомириться? Почему я всегда как за секунду до крушения? Я не могу есть, сидеть, читать, досмотреть фильм до конца. Я больше ничего не пишу, потому что мне не удается сосредоточиться. Иногда я чувствую себя ужасающе несчастным и напоминаю себе, что у меня нет на это права, потому что я слишком плохой. Меня всегда осуждали, и я научился у них осуждать себя сам, и теперь мне стыдно даже за факт моего существования. Я ни на что не годен и чувствую себя последним кретином, если хотя бы пытаюсь что-то начать. Лучшее, что я могу сделать, – это исчезнуть.

Я сказал:

– Хватит, мне невыносимо тебя слушать.

Стефанек закрыл глаза, прячась от моего отчаянья.

– Может быть, поэтому ты мне понравился. Я сразу почувствовал, что ты разбитый, сумасшедший, как я. Они этого не замечают, конечно, нет. Ты играешь плохого мальчика, и они не задумываются, кто ты на самом деле. Лучший способ спрятать себя ото всех – превратиться в кого-то другого. Такой бдительный зверь. И я начал с тобой осторожно, как будто бы просто так, как будто бы я до того понарошку, что меня вообще нет. Но мне стоило учесть, что каждый сходит с ума по-своему. Мое безумие меня убивает. Твое – не позволяет тебе быть со мной. Даже если ты хочешь. Вот так.

Его слова угнетали меня. Поэтому я изобразил улыбку.

– Я не знаю, чего ты наглотался, Стефанек, но больше никогда это не принимай.

У меня не получилось отвлечь его внимание от себя, отвести его испытующий взгляд.

– Скажи мне. Ты любишь меня, хотя бы немного?

– Стефанек, ничто так не раздражает меня, как заедающие пластинки и допросы на тему «любишь или нет».

Его взгляд прожигал насквозь, но голос звучал беспомощно и жалобно:

– Пожалуйста, ответь мне. Это очень важный вопрос. Любишь ли ты меня?

(« Скажи, что любишь меня! Скажи, что останешься со мной!» – вскрики матери отталкиваются от холодных стен. Я хочу забыть об этом и о том, как меня самого спрашивали: «Любишь?» Что бы вы сделали со мной, если бы я ответил «да»?)

Стефанек приподнялся на диване и сел. Я встал, отошел от него. Убрал в карманы дрожащие руки. Его голос стал ломким, острым, оставлял на мне длинные порезы.

– Это вопрос жизни и смерти!

– Еще никто не умирал от чьей-то неразговорчивости.

Стефанек был все еще очень слаб, однако я не пожалел бы его, если бы он продолжил. Но он сдался. Хотя я смог перевести дух, лучше мне не стало.

– Ты не ответишь, конечно. И я продолжу терзаться догадками. Снова февраль, Науэль, а мы все еще здесь, вдвоем, в моей квартире, – долгий срок по твоим меркам. Но я не понимаю тебя еще больше, чем вначале. Я думаю – если тебе плевать на меня, то зачем ты со мной? Но тогда, если тебе не плевать на меня, к чему это показное равнодушие?

Этот разговор уже вызывал у меня зубную боль.

– Я не понимаю, к чему эти претензии.

– Правда? Ты пропадаешь где-то. Не замечаешь меня целыми днями. Не рассказываешь ничего о себе.

– Ты тоже.

– Потому что стоило мне попытаться, и ты отшвыривал меня своим: «Считаешь, мне это интересно?»

– Стефанек, мне не нравится тема нашего разговора.

– И мне. Но я все-таки скажу: мне надоело, что ты называешь «приятелем» меня, в то время как называешь приятелей друзьями. Мне надоели твои невидящие взгляды сквозь и твое холодное молчание. Мне надоели твои исчезновения на часы, ночь, сутки. Мне надоели твои планы великого побега. Думаешь, я не догадываюсь о них? Да я слышу , как мысленно ты спрашиваешь себя: «Если я отойду на шаг, два, три, я смогу сбежать совсем?» Полагаешь, я не замечаю, как ты озираешься, когда мы идем вместе? Думаешь, я не догадываюсь, взглянув на твое виноватое лицо, что ты изменил мне в третий раз на неделе? – Стефанек шелестяще рассмеялся. Он весь стал какой-то острый, точно покрылся вдруг ледяными иглами. – Поразительное упорство. Может, тебе и самому противно то, что ты делаешь, но для тебя так важно держать меня одним из многих, что ты и сам себя изнасилуешь. И какая тебе разница, что ты выставил меня идиотом и это еще меньшая из моих причин для огорчений, ведь, выплескивая свое блядство на публику, ты сберегаешь капельку своего псевдо-спокойствия. А я ни разу тебе не изменял! – воскликнул он с такой горечью, что мой сарказм словно парализовало – я не изверг ни одной глумливой шуточки в тему.

Я не мог опровергнуть его слова, потому что они были правдой. У меня не было сил оправдываться, и я молчал, хотя должен был сказать ему многое. Так уже было однажды, и вот теперь снова. И слова, на этот раз относящиеся к другому человеку, были привычно заперты во мне: «Я привязан к тебе больше, чем могу себе позволить. Я хотел бы измениться, но иногда у меня в голове такой бардак, что все теряет смысл. Когда я с тобой, меня раздирают тревога, симпатия, стыд и вина, что совершенно невыносимо, и поэтому я стремлюсь отдалиться. Я так долго пытался разорвать нашу связь, что совсем обессилел и едва не рехнулся от злости. У меня странная память, не позволяющая мне забыть о том, о чем я предпочел бы не помнить, и странные чувства, выжигающие следы. Я устал от себя и надоел себе».

Но при попытке заговорить мои челюсти непроизвольно сжимались, запирая слова в клетку зубов. Неужели это так сложно? Просто взять и рассказать эту глупую историю, что у меня был мальчик в школе, от которого я сбежал, но в действительности до сих пор к нему прикован, и тоска по нему отравляет мою жизнь. Он предмет моей главной зависимости. И мне не нужен еще один.

Стефанеку надоело ждать, когда я обрету дар речи.