Литтмегалина - Синие цветы II: Науэль [litres самиздат]

И я решил завязать. Я поговорил на эту тему со Стефанеком. Я был страшно убедителен, сам бы себе поверил. Мне было неинтересно мое будущее, для себя я уже не ждал ничего хорошего. Пустоту в моих обоснованиях («почему мы должны прекратить гробить себя») я заполнял радужным враньем. Я повторял: «Мы, мы, мы». Как будто я и Стефанек были чем-то неделимым и вечным, словно я никогда не говорил ему: «Это не продлится долго», этой фразой всегда повергая его в уныние и иногда доводя до слез. За годы мое привычное «не оставайся» въелось в меня до костей. Фактически, я обманул Стефанека, обещая себя в качестве компенсации за мучительное протрезвление. И в его затуманенных равнодушных глазах вспыхнули тусклые искорки.

– Мы попробуем, – сказал он неуверенно.

Все было бы отлично, но выяснилось, что зависимость не пропадет сама по себе лишь оттого, что мы решили с ней покончить. А я только тогда и понял, что такое зависимость. Это когда тебе нет покоя ни на минуту, ни на секунду. Когда все твои интересы, мысли, чувства растворяются в одной потребности. Я всегда был склонен ко лжи, причем себе самому врал еще чаще, чем другим. Я говорил себе: «Это был последний раз». И потом: «Или предпоследний». И вскоре: «Или пред-пред-пред-предпоследний». Мои срывы провоцировали срывы Стефанека. Очередная доза давала мне чувство освобождения от нестерпимого голода, от этой безжалостной необходимости – нужно здесь и сейчас, ломающей мою волю с такой легкостью, как я сломал бы спичку. А затем чувство вины размазывало меня одним движением, как таракана. Я смотрел на Стефанека, замечал его деградацию и презирал себя так, как никого и никогда в моей жизни. Я клялся себе, что мы выдержим, но, видимо, мы начали трепыхаться слишком поздно, когда завязли уже по самые уши. Был ли вообще у нас шанс?

Мы карабкались вверх и снова падали на самое дно. И так продолжалось неделю за неделей, вот и февраль подступил. Стефанек, конечно, забросил идею с выставкой. Он был просто не в силах. Мы испытывали постоянную нужду в деньгах. Стефанек скандалил с папашей, я бегал по папикам, хотя давно потерял товарный вид. Я ужасно отощал, впрочем, это мне как раз-таки нравилось. Просыпаясь, я смотрел на себя в зеркало в ванной и видел полутруп. Я припудривал вечно воспаленные веки, закрашивал синеву под глазами и покраснения на коже, придавал цвет белым губам, маскировал впалости на щеках, припудривал угловатые скулы – каждый раз мне требовался все больший слой косметики и все больше времени, чтобы привести лицо в порядок. В какой-то день в приступе придурковатого веселья я решил поглумиться над своим состоянием и вместо того, чтобы попытаться утаить его, выбелил щеки, нарисовал фиолетовые кровоподтеки и черные слезы под густо обведенными глазами – я стал похож на сильно неудачливого героя фильма ужасов. В дальнейшем я отточил этот замогильный стиль до совершенства. Черный юмор более чем уместен в данной ситуации, не так ли? Я не мог относиться к происходящему со мной без сарказма.

Стефанек стал еще меньше и еще взъерошеннее. В светской хронике радостно отмечали, что наша гадкая парочка переживает не лучшие времена. Волосы Стефанек красил уже в сплошной синий. Он снял клип для приятельницы, с которой когда-то учился в одной школе. Съемки продлились три дня, и по окончанию он заявил, что совершенно вымотан. Я предпочел не вспоминать, каким энергичным он был в период работы над «Заблудившимся». Клип получился мрачным, параноидальным и бессмысленным. Демонстрация разверстых ран с вываливающимися из них червяками была уже лишней, на мой взгляд. Впрочем, подружка одобрила. Стефанек предрекал, что она станет звездой, но несколько дней спустя она погибла, утонув в бассейне во время вечеринки. Ее криков никто не слышал, потому что ее последний альбом был включен на максимальную громкость. Ну не забавно ли? Тело обнаружили только на следующий день, в полдень, когда проспались. Узнав об этом, Стефанек развел руками.

– Ну, такого я не мог предсказать.

Хотя в действительности мог бы. Наши приятели были склонны к нелепым смертям – они как будто соревновались, кто устранится самым тупым способом. Кто-то исчезал, а кто-то появлялся, пустующих мест не было, нет, всегда толпа. Однако стоило мне задуматься, сколькие отступили в тень, как мне казалось, что меня окружает смерть. И я сам брел к забвению, был уже ближе к мертвым, чем к живым. Когда я сказал об этом Стефанеку, он флегматично заметил:

– Все не перемрем. Ты заметил, что в этой стране психи никогда не кончаются?

Потом он вдруг ударился в пространные рассуждения, что правительство хочет нас всех изничтожить и от телевизора исходят убивающие волны, провоцирующие мысли о самоубийстве. Он вспомнил чью-то теорию, «очень похожую на правду», что дети вызывают у родителей черную зависть – ведь они полны сил и у них все впереди, – и поэтому родители заинтересованы в том, чтобы превратить своих отпрысков в издерганных несчастных неудачников, сохранив таким образом собственное ощущение превосходства. В последние недели Стефанек витал в облаках. Даже когда он был почти чист, его сознание не прояснялось. В таком состоянии он с легкостью принимал на веру любую ерунду.

Мне быстро надоело выслушивать его бред про убивающие волны и прочее (он мог продолжать часами), и я перебил его:

– У меня своя теория, еще более похожая на правду. Мы умираем, потому что ширяемся, трахаемся с кем попало, лезем куда не надо, ищем приключения на свои жопы и затеваем драки без правил с использованием подручных средств. И нам не нужна помощь правительства. Мы сами сдохнем.

Стефанек тупо посмотрел на меня, пожал плечами и удалился в кухню. Казалось, его оставили все чувства, кроме одного – ненависти к родителям.

Их война развивалась под бдительным взглядом газетчиков. У папаши Стефанека основательно сдали нервы, а Стефанек и раньше не стеснялся в выражениях. Они добрались до грязного белья и закидывали друг друга дерьмом в многочисленных интервью. Как заявил Стефанек, «настало время откровений».

– Когда проявились его наклонности, я пытался образумить его, но он только огрызался. Это ужасно: смотреть на своего ребенка с полным пониманием, что он абсолютно безнадежен.

– Что я могу сказать о папочке? Он настоящий мудак. Потрясающее высокомерие. Он всегда прав. Мы насекомые под его ногами. Его право решать, кого раздавить, кого помиловать. Просто нелепо. Неужели кто-то голосует за него? Не советую. Он может принять решение не в вашу пользу.

Во время их телефонных разговоров провода плавились от курсирующей по ним вперед-назад обжигающей злобы. Даже я уже не находил это забавным и сматывался прогуляться, возвращаясь лишь тогда, когда квартира переставала сотрясаться от криков.