Литтмегалина - Синие цветы II: Науэль [litres самиздат]

– Ты не понимаешь? Я не печатный станок, я не могу снабжать тебя купюрами по первому твоему запросу, – настаивал папаша Стефанека.

– Твои проблемы. Найдешь, – ухмылялся Стефанек.

И тот находил. Здесь явно был шантаж. Мне все чаще приходила в голову мысль, что я почти ничего не знаю о человеке, с которым живу. Чем он так запугал своих родителей? Чье имя вытатуировано у него на запястье? Но и я не был откровенен со Стефанеком. Все нам известное о прошлом друг друга уместилось бы на половинке блокнотного листа.

Однажды к Стефанеку приехала мать, и этот случай доконал меня. Он не открыл ей дверь. Шлялся по квартире, визжал, что убьет себя не в среду, так в четверг (на случай, если за двенадцать часов, прошедших с последнего телефонного разговора, она забыла, что он собирается сделать с собой). Потом он просто начал выкрикивать случайные слова в ответ на ее реплики. Это казалось ему очень забавным, но он выглядел безумным, и мне стало жутко до тошноты. Он довел свою мать до истерики. Его отношение к ней и раньше казалось мне несправедливым, и я сказал:

– Это обязательно – так издеваться над ней?

– А ты на ее стороне? – взвизгнул он. – Если так, ты против меня. Она хочет моей смерти. Ты тоже?

Я возразил, но как-то неуверенно. Я совсем запутался в его отношениях с семьей, в моих отношениях с ним. Скорбно сморщенное лицо Стефанека разгладилось.

– Кто ты такой, чтобы указывать мне? Ну же, назови себя.

Я спросил тихо:

– Стефанек, ты с ума сошел?

Он смотрел на меня без проблеска разума, пусто, как будто бы витал где-то далеко, оставив только свою оболочку. Меня бросило в холод.

– Похоже, что да, – выговорил я с трудом. Развернулся, отпер дверь и вышел из квартиры.

В меня сразу уставились заплаканные глаза его матери, и я успел заметить быстро растворившуюся в них надежду.

– Уходите, – посоветовал я и сбежал по лестнице. Мне вслед понеслось его отчаянное:

– Скажи, кто ты мне?

Сердце билось оглушительно громко.

Неделю я прожил в покое и роскоши. Я плавал в крытом бассейне с подогревом, читал глупые журналы, слушал музыку, энергичную до тошноты, а мой трехсотый извращенец – вполне милый, впрочем, – сокрушался надо мной. Я так истощал, я стал такой нервный, я даже подурнел, бедняжка. Своей заботливостью он напоминал мне Дьобулуса, что действовало на меня успокаивающе (хотя Дьобулус совершенно определенно не стал бы доплачивать моему поставщику за доставку наркоты прямо на дом). В конце концов, всегда можно закрыть глаза и представить кого угодно. А я обязательно закрывал глаза.

Я сократил свою обычную дозу, в связи с чем меня немного потряхивало, но это не особо мешало. Я ожил, стал способен рассуждать здраво. Зачем я остаюсь в помоечной квартирке с человеком, который влияет на меня самым пагубным образом? Мне по-настоящему плохо от всего этого. Меня как будто избили ногами, у меня все болит. Не могу так больше. И Стефанеку со мной не становится лучше. Даже если без меня он загнется окончательно, это не моя проблема. Где мой эгоизм? Все знают, что Науэль Вилеко – редкостная мразь, не заботящаяся ни о ком, кроме себя, драгоценного. Если Стефанек не нужен мне – а он мне не нужен, – что мешает мне просто его выбросить? Я даже не могу вспомнить, когда мы трахались в последний раз, ему же все обезразличило, да и мне тоже. Я не предупредил Стефанека, что ухожу от него насовсем, но именно так я собирался поступить. К чему объяснения, если у меня нет на них смелости?

И, рассуждая таким образом, я вдруг осознал, что уже не смотрю на сверкающую воду в бассейне, а отпираю дверь квартиры Стефанека своим ключом. Внутри было тихо и как-то пустынно, и я замер, прислушиваясь, принюхиваясь, кожей ощущая опасность. Я прошел в комнату. Никого. На секунду меня захлестнуло отчаянье, мутное, холодное, горькое, как морская волна. Я обошел диван в центре комнаты и увидел на нем Стефанека. Он лежал с закрытыми глазами, щеки белые, как бумага. Я отчетливо услышал плач внутри меня. Я наклонился к нему, прикоснулся. Он не реагировал. Я приложил к его шее дрожащие пальцы, почувствовал слабый пульс. Похлопал Стефанека по щекам. От шлепков его кожа слегка порозовела, но Стефанек не скоро открыл глаза. Он посмотрел на меня с выражением постепенного узнавания.

– Очухался, мальчик, ну и испугал же ты меня, – я едва не ревел в голос. – Ты что, колес наглотался?

– Устал. Ждать тебя, – выдавил Стефанек. – Где ты был?

Что я мог на это ответить?

– Гулял.

– Неделю?

– Это была долгая прогулка. И, как оказалось, совершенно бессмысленная. Но я вернулся. Все, теперь я здесь, – я погладил его по волосам.

– Нет, – возразил Стефанек и прижался щекой к моей ладони. Его тяжелые веки опустились. Я редко испытывал жалость к кому-либо, но его мне было жаль до боли в груди.

– Не засыпай снова. Ты же знаешь, что под таблетками нельзя. Помнишь того парня с белой челкой? Он заснул и во сне впал в кому.

Но Стефанек уносился прочь от меня. Я взял его за плечи, тряхнул. Он мутно посмотрел на меня сквозь узкие щелочки век.

– Говори что-нибудь. И ты не заснешь, не умрешь.

Он заулыбался. Пугающая, вымученная улыбка.

– Почему ты улыбаешься?

– Просто так. Мне вдруг стало хорошо, даже при том, что мне сейчас очень плохо. О чем я должен говорить?

Он молчал минут пять, и я даже испугался, что он снова вырубился, но он произнес:

– Я люблю синий цвет. Темно-синий. Как тень на снегу ночью, – его слова тянулись вязкими липкими нитями. Вероятно, его мысли были не намного шустрее. – Мы проходили семантику цвета в университете. «Синий – это цветовое выражение потребности, – объяснила преподша. – Физической – в покое, психологической – в удовлетворении». Эта фраза зацепила меня. Я повторял ее мысленно, наслаждаясь ее ритмом, пока не заучил наизусть. Она многое прояснила. Синий вызывает ощущение прохлады, поэтому в комнате с синими стенами кажется, что температура воздуха на несколько градусов ниже фактической. Темно-синему цвету соответствует погружение на глубину, движение внутрь. Этот цвет выбирают люди, испытывающие тревогу и беспокойство, телесное или душевное утомление, – Стефанек говорил бесстрастно, как будто и сам начитывал лекцию. – В детстве мне нравилось рисовать картины с помощью одной лишь синей краски, варьируя ее тон. Я люблю смотреть на небо. В этой бездне синего цвета есть то, чего у меня никогда не было, – безмятежность. Знаешь, какой цвет называют своим любимым большинство людей? Синий, – он сообщил мне это со странной, почти торжественной интонацией. – Скольким из них не хватает умиротворения? Беспокойство – болезнь нашего века. Мы все бьемся в безмолвной истерике. Что с нами случилось? Из нас как будто сердца вырвали, и мы только пугаемся, чувствуя пустоты в себе, но не способны определить, что именно пропало. Мы можем окружить себя синим, который заставит нас успокоиться, но наша сводящая с ума ущербность никуда не денется. Я могу покрасить волосы в синий, но от этого мой взбесившийся мозг не перестанет пожирать себя. Он просто продолжит делать это незаметно, после того как синий ввергнет меня в фальшивое состояние покоя.