Литтмегалина - Синие цветы II: Науэль [litres самиздат]

– Это не мне плевать на Стефанека, это тебе плевать на меня! Ты хочешь, чтобы он умер, потому что с ним я забыл про тебя! Ты просто очередной извращенец, готовый изувечить меня, лишь бы захапать!

Дьобулус выслушал меня молча, как выслушивают обвинения в зале суда – оправдания неуместны. После пяти минут воплей, когда я, наконец, заткнулся и жадно задышал, он закрыл глаза кончиками пальцев. Затем убрал руки от лица и встал. Его лицо слегка побледнело, но в целом он выдержал потрясение стойко.

– Мои чувства к тебе – это мое личное дело, и я не намерен обсуждать их с тобой. Одно скажу: если я чего-то от тебя добиваюсь, то лишь потому, что это необходимо и полезно для тебя.

Меня как в холодную воду окунули, но я пытался не показать свою намокшую шкурку и спросил с вызовом:

– А чего ты добиваешься от меня?

– Адекватности. Нормального состояния – эмоционального, психического, физического.

Моя отрепетированная усмешка всегда была со мной.

– Зачем?

– Потому что если ты утопишь себя в грязной канаве, что ты упорно пытаешься сделать, этим ты причинишь мне боль. Я люблю тебя. Я хочу для тебя счастья. Но счастье – это не то, что можно просто дать, вручить на красивой тарелке, предварительно разрезав на мелкие кусочки для легкого проглатывания. Я мог бы извлечь всю боль из твоего сердца, очистить твою память от дурных воспоминаний, запретить скверным мыслям возникать в твоем мозгу. Но так я только превратил бы тебя в вечно довольного, постоянно улыбающегося идиота с отсутствующей личностью. Вот поэтому, Науэль, я не ограничиваю твою свободу, не вмешиваюсь, хотя ты продолжаешь совершать ошибки. Человек должен сам отыскать верный путь. Как минимум иметь возможность попытаться.

Слова Дьобулуса отскакивали, натыкаясь на невидимую преграду. Так же, как мои слова, когда я пытался вразумить Стефанека.

– Не хочу ничего искать. Канава так канава.

Дьобулус устало пожал плечами.

– Я дал себе срок. И он еще не истек. Возможно, мне удастся уговорить тебя изменить твое мнение.

Я был в отчаянье. Мою последнюю надежду разбили вдребезги, и мне хотелось мести. Вгрызаясь в Дьобулуса, я ранил самого себя, но боль только усиливала мою ярость.

– Ты уже проиграл, Дьобулус. Ты обломался. Я убью себя. Обещаю – я себя прикончу, и иди ты со всеми своими надеждами!

– Нет, ты не убьешь себя, – зашипел Дьобулус, в секунду достигая настоящего бешенства. Его глаза, казалось, стали втрое больше. Мой позвоночник заледенел. – Я потрачу все свои силы на тебя, я сам сдохну, но ты будешь жить, изживешь всю эту мерзость, которую взрастил в себе. И не надейся найти себе убедительное оправдание, его не существует. Ты можешь винить людей, сломавших тебя, но это их грехи. За собственные ты один в ответе.

Из меня ушли последние чувства, мысли, осторожность.

– Не слишком ли много пафоса, Дьобулус? Тебе напомнить, какой ты? Не очень-то безгрешен. Я скандалю, а ты отдаешь приказы. Я шлюха, но о твоих оргиях легенды ходят. Я порчу людям нервы, а ты убиваешь людей. И если я наркоман, то ты – мой поставщик!

– Не пытайся разъярить мою совесть, как я разъярил твою. Я давно все объяснил ей. К тому же, – Дьобулус не был бы Дьобулусом, если бы не рассмеялся в такой момент, – тот факт, что ты все еще жив после того количества радости, что ты пропустил через свой организм, доказывает, что мой товар хороший. Запомни, Науэль – оргии, наркотики и войны могут быть развлечением, но только для тех, кому хватает самоконтроля, чувства юмора и черствости, чтобы защитить себя от последующих терзаний. Здраво оцени свои силы, иначе погибнешь.

– Мне всего хватает.

– У тебя полное отсутствие самоконтроля, туго с юмором, и черствости, несмотря на все твои усилия, тоже недостаточно, – отрезал Дьобулус. Он зажал эмоции в кулак, успокаивался. Его глаза остыли, вернули прежний цвет. Опустившись в кресло, Дьобулус откинулся к спинке и сцепил пальцы на коленях. – Никогда больше не пытайся мой манипулировать. Я не позволяю никому, и тебе тоже не позволю.

Я сказал:

– Пока еще у меня не получается тобой манипулировать. Но я уже научился относиться к тебе потребительски.

– Новый способ терзать себя, – сухо бросил Дьобулус.

Крыть мне было нечем.

Я ушел из его дома с горячей головой и холодным сердцем. Мы оба показали себя с худшей стороны. Я подозревал, что сказанное мною навсегда обрубило мой путь в этот дом, но не позволял себе сожалеть о чем-либо.

Я вернулся к Стефанеку, и мы продолжили наше агонизирующее существование. Но с некоторыми изменениями – болезнь перешла на новую стадию. После ссоры с Дьобулусом каждый день приносил мне еще немного одиночества. Мы со Стефанеком так долго пребывали в постоянном падении, что движение вниз уже начало ощущаться как неподвижность. То ли с тоски, то ли со скуки, возродился мой интерес к Ирис.

Она собиралась сняться в биографическом фильме про актрису, популярную лет тридцать назад. Эдакая драматичная история – дамочка взлетела к небесам, но обнаружила, что звезды больно жгутся, и в итоге закончила жизнь в психушке с бутылочным стеклом в горле. Ирис, похоже, очень увлеклась ролью. Она даже выкрасила волосы в ярко-желтый цвет для большего соответствия оригиналу, но в итоге почему-то отказалась от участия. Когда журналисты притомились искать причину ее ветрености, Ирис кинула им новую тему для пересудов, появившись в мужском журнале – не отягощенная лишней одеждой. Фотографии мне не понравились. Общаясь со Стефанеком, я научился отличать хорошие снимки от плохих. Лицо и тело Ирис заретушировали до такой степени, что кожа стала походить на пластик, а плотный слой макияжа не позволял рассмотреть ее лицо. И только по глазам я узнавал ее – она смотрела так отчаянно, как будто ее насиловали, что было абсолютно неуместно в имеющемся контексте.

Апофеозом ее странностей стал забег от журналистов. Она посетила магазин одежды, и, видимо, кто-то из сотрудников ее заложил, потому что на выходе ее уже дожидалась небольшая толпа щетинистых распространителей инфекции, требующих от нее всего лишь ответов на любые вопросы, непрерывной полуторачасовой улыбки и сотни-другой-третьей фотографий. Она молча сняла свои туфли на высоких каблуках и убежала в одних чулках, оставив туфли крысам в качестве трофея.

В каком она была состоянии? Чувствовала ли она себя несчастной или же опустошенной и бесчувственной? Конечно, меня не радовало, что и у нее тяжелый период, но возникала какая-то теплота внутри, как будто в окружающем мраке она шагала со мной рядом.

Хотя я пытался организовать освещение. Дьобулус основательно врезал мне по башке, но сотрясение пошло моим мозгам на пользу. Оцепенелые мысли неохотно зашевелились. Сколько недель, месяцев я живу в хронически одурманенном состоянии? Неужто я действительно считаю, что, доконав себя, не добью этим Стефанека? Если я утону, он камнем упадет на дно вслед за мной.