Литтмегалина - Синие цветы II: Науэль [litres самиздат]

– Ты про последний альбом?

– Да. Я была обязана его записать. Паршивый контракт. Я совсем рассорилась с прессой. Меня замучились пинать. Музыка-то у меня примитивная, и вообще не пора ли заменить меня кем-то посвежее? Мои боссы насторожились. Подняли уши, как сторожевые псы. Задумались, а не позволяли ли мне слишком много. Давно пора взять меня под строгий контроль. Когда мы занимались предыдущим альбомом, каждая написанная мною песня протаскивалась через целую комиссию, и, бедная, возвращалась ко мне вся в синяках. Мне говорили: «Это слишком прямо. Слишком провокационно. Слишком глупо». Обливаясь слезами, я выдергивала из песни кости и превращала ее во что-то невнятное, способное втиснуться в ту форму, которую они мне предоставили. А на записи последнего альбома я могла бы вообще не присутствовать. Раз к написанию текстов и музыки меня не допустили, так еще и спойте кто-нибудь за меня, так, как вам надо, и возьмите мое имя, которое уже тоже не мое. Но меня приволокли в студию. Я ненавидела их всех и все, что они придумали. Сопли с сахаром. Возможно, раньше я исполняла похожие песни, но тогда я верила в то, что пою, а не думала о том, как продать больше записей и заработать больше денег. Да, я была идиоткой, но я была искренней.

– Главное достоинство твоих песен, – согласился я.

– В общем, я ужасно рассердилась и устроила им балаган. Но никто не заметил! Представляешь? – Ирис рассмеялась. – Они так привыкли прятать злобу за улыбочкой в тридцать два зуба, что не увидели, что не так в этой записи, – она шлепнула себя по губам. – Заткнись-заткнись. Я тебя еще не достала?

– Нет.

– Я слишком долго молчала и теперь не могу остановить себя. Это словно наконец-то напиться после долгой жажды.

– Я сам напросился.

– Точно, – она смотрела на меня очарованно.

Я показал на темную отметину у нее на запястье.

– Ткнула сигаретой?

– Ага. Он сказал мне: «Немедленно затуши сигарету». Больше не буду так делать. Больно.

– «Голая» фотосессия – это выходка из той же серии?

– Да. Он спровоцировал меня заявлением, что я испортила свою репутацию дальше некуда. Я успешно доказала ему, что он был неправ. Ладно, давай поговорим о тебе.

– Что ты хочешь обсудить?

– Как тебя лечили? Почему твой парень покончил с собой? И что было до этого?

Мне было удивительно легко пересказать Ирис раздражающую историю моей жизни. Я так привык разговаривать с ней мысленно, что в этой откровенности не было ничего нового. Я не боялся, что она осудит меня. Ирис была для меня чем-то хорошим по определению, мой источник утешения, тот человек, чей мягкий голос звучал для меня даже в самые черные периоды, когда я был отвратителен всем. Можно ли сказать, что я ее идеализировал, если в реальности она оказалась именно такой, как я представлял?

Потрясенная, Ирис слушала меня в полном молчании, и только на ее лице быстро сменялись эмоции. Я старался не обращать внимания на ее реакцию, сухо, отстраненно перечисляя события.

– Я потрясена, – пробормотала Ирис, когда я закончил, и вытерла ладонями мокрые щеки. – Нет, я в ужасе.

– Просто прими это, как факты, прочитанные в энциклопедии.

– Как ты с этим живешь? – она посмотрела на меня широко раскрытыми глазами.

– А куда мне деваться-то? – усмехнулся я.

На морской поверхности дрожали розовые полосы. Солнце садилось в море. Как в сказке. Мне все еще было немного странно. Я был привязан к ней долгие годы. Нигде и повсюду, она была рядом, находясь в отдалении. Когда я был усталым, безразличным, опустошенным до самого дна, Ирис превращалась в фотографию на журнальной странице, изображение на конверте пластинки, в песни, написанные человеком, который меня не знает, и которые относятся не ко мне. Но иногда – в моменты, когда я отчаянно нуждался в чьей-то близости – я представлял ее так отчетливо, что казалось, только руку протяни.

Только руку протяни. И одно видение сменялось другим. Образы непостижимого, непозволительного счастья. Большего, чем я заслуживаю или могу выдержать. Я спрятал ладони в задние карманы джинсов и сказал:

– Мой самый любимый цвет – розовый. Как обложка твоей первой пластинки. Когда я слушал ее, все неприятности отступали. Я как будто бы перемещался в пространство, где я свободен от себя, от других, где меня ничто не угнетает. Ты относишься к людям иначе, чем я, ты добрее… И, вслушиваясь в твой голос, иногда мне удавалось представить, как это – быть тобой, без моих заморочек и злости. Это было так приятно. Видимо, у меня установилась ассоциация, и розовый цвет бодрит меня, когда я в унынии, и успокаивает, когда я в тревоге. Это цвет тебя. Звучит глупо, но в розовых футболках я ощущаю себя защищенным, как в бронежилете.

Ирис рассмеялась.

– Ты устанавливаешь прочные связи между вещами, чувствами и явлениями. Я это уже заметила.

– Слишком прочные. Например, моя мать внушала мне отвращение. Я едва мог смотреть в ее сторону. Мне были неприятны даже вещи, к которым она прикасалась. Отторжение на физическом уровне. Когда мне приходилось есть еду, которую она готовила, меня слегка подташнивало. До сих пор домашним блюдам я предпочитаю те, что продаются запечатанными в пластиковые коробочки. Я вырос на шоколадках.

– Однако здорово ты вырос на шоколадках, – улыбнулась Ирис. – Звучит слегка социопатично. Но «отторжение на физическом уровне» – это мне хорошо понятно.

Она вдруг погрустнела.

– Так спокойно здесь. Буферная зона между Льедом и неизвестно чем. Ненавижу Льед. Этот город выжирает людей. В нем так легко сойти с ума… и я тоже сошла.

Я догадывался, что разлад в отношениях с мужем и звукозаписывающей компанией был не основной проблемой Ирис, но не стал ее расспрашивать. Держался с ней осторожно, словно боялся спугнуть. Она была хрупкая, как бабочка, как цветок.

– Забудем обо всем. Ты когда-нибудь плавал в море одетым?

– Нет.

– Самое время попробовать.

Она широко улыбнулась и потянула меня за собой в морскую волну, нырнула отважно, как рыба. И ее искреннее веселье, не погасшее в ней после всех дождей ее жизни, хлынуло от кончиков ее пальцев к моим, в меня. Шляпу Ирис, неосторожно оставленную на берегу, похитила волна, что Ирис ужасно рассмешило. Она совсем разошлась и все порывалась броситься за шляпой вплавь, но я удержал ее.

Мы вернулись в гостиницу далеко за полночь, падая с ног, в мокрой одежде, пахнущие морем. Наши взлохмаченные волосы торчали, как солома. Свет в коридоре не горел, и мы пробирались на ощупь. Ирис жила в последней по коридору комнате, даже в темноте легко найти.

– Погуляем завтра? – спросил я, хотя не сомневался в ответе.

– Конечно, – она зазвенела ключами, отыскивая в темноте замочную скважину. Дверь скрипнула, и после пяти секунд тишины Ирис вдруг прижалась ко мне всем телом. – Как сложно расстаться с тобой, – ее теплые пальцы коснулись моего лица, и я закрыл глаза, раздираемый запретами и страстью. Мелькнула мысль: если она позовет меня к себе, что я буду делать? Я просто не смогу отказаться. Но Ирис только коснулась моих губ своими, совсем легонько, и исчезла, а я остался – потрясенный, в вихре нетерпения, желания, страха, разочарования и радости.