Литтмегалина - Синие цветы II: Науэль [litres самиздат]

Когда я спускался к себе, у меня ноги заплетались.

Лежа в постели той ночью – не пьяный, не обдолбанный и один – я чувствовал, как счастье плещется во мне, словно волны. Я устал, но ощущал, что во мне много, много силы. Мне не было нужно ничего, потому что на этот раз я был полон. Я радовался перерыву, позволяющему мне окончательно прочувствовать сегодняшний день, и ждал, когда наступит завтра. Я понравился Ирис. И себе тоже. Я был с ней добрым, терпеливым и понимающим. Будь я таким со Стефанеком, хотя бы изредка, был бы у нашей истории лучший финал? Моя злость на него окончательно испарилась. Я вспоминал его… каким он был, когда был настоящим… и по-настоящему хорошим. Он сошел с ума, он заблудился – я готов был оправдывать его до бесконечности.

Многие вещи, прежде непонятные, становились очевидными. Дьобулус решил бы эту загадку за тридцать секунд, но я был слишком глуп, чтобы хотя бы подумать о решении… Стефанеку была нужна любовь. Его усиливающаяся жажда славы и внимания была лишь искаженным выражением этого желания. Он пытался заполнить зияющие пустоты его нелюбимости, но кроме любви, их нельзя было заполнить ничем другим. Он просил ее у меня, но не получил, хотя я не был к нему равнодушным. Я был… жадным. Я никогда не признавался, как отношусь к нему. Отчаявшись получить необходимое, он умер. Если бы я понимал раньше, какая потребность управляла его поведением, смог бы я остановить его саморазрушение? Мне хотелось сказать ему сейчас: «Я люблю тебя. На самом деле. Правда. Просто я идиот».

Утром Ирис уже была у моей двери.

Мы сплелись с ней так прочно, как склеились. Мы не походили на новых друзей, скорее на старых, встретившихся после долгой разлуки. Не могли оторваться друг от друга. Мы слонялись по раскаленным улицам, купались в море, устраивали пикники на песке. Оба чересчур белокожие, мы страшно мучились, получая солнечные ожоги, вместо того чтобы загорать, как нормальные люди. С покрасневшими лицами, худые и высокие, мы выглядели странно похожими. И говорили, не умолкая. У Ирис на все было свое мнение, что меня забавляло. Я рассказал ей об «Убийце», рассказе, зацементировавшем мою плохую репутацию.

– Публика сочла историю о парочке «агрессор – жертва» доказательством, что я издевался над Стефанеком и довел его до самоубийства. Но в действительности Стефанек не писал этот рассказ. Это сделал я, пытаясь выразить, как ощущал себя в тот период. Это я был хищным, как Актиния, и одновременно хрупким, как Орхидея. Я пинал себя, и презирал себя, и говорил себе каждый день: «Неужели ты настолько ничтожен, что не можешь просто прервать свою жизнь? Убери себя, сделай хоть что-нибудь правильно».

– Ты пытался прояснить ситуацию?

– Это бесполезно. Они поняли так, как хотели понять, и уже не заберут свои мнения назад.

Ирис покачала головой.

– Люди любят осуждать. Злость хлынет по любому удобному руслу. Но нужно же попытаться разобраться, даже если это очень сложно. Я предпочитаю думать, что человек не плохой, пока не доказано обратное.

И она действительно пыталась разобраться, осмыслить причины, прежде чем осудить действие. Иногда она рассказывала мне о чем-то – и втайне я поражался ее мягкости. Я ненавидел свою мать за бесхребетность, но Ирис не была слабой, безответной и бездумной. Она просто была доброй, сочувствующей. Все еще безыскусная провинциальная девушка, привыкшая бродить на свободе, она с трудом подчинялась правилам и плохо усваивала общественные стереотипы. Муж приложил значительные усилия, чтобы обтесать ее и приучить производить правильное впечатление – и, думаю, это была одна из причин, почему она была так на него сердита. Она воспринимала необходимость быть неискренней как насилие над своей личностью. В клетке условностей она задыхалась и теряла перья.

Мне припомнилась свалка, которую устроили ее фанаты во время раздачи автографов. Когда ее охранники, в попытке усмирения, начали колошматить фанатов, Ирис бросилась в толпу. Поведение охранников ее по-настоящему взбесило – взрослые люди без зазрения совести мутузят пусть психованных, но все же подростков. Она даже врезала самому ретивому. В итоге каким-то образом ей удалось всех утихомирить, а в желтой прессе написали, что она совершила страшную дурость, ведь ее саму могли порвать на сувениры. Фотографии, на которых хрупкая Ирис терялась в толпе, действительно пугали. Когда я указал ей на неосторожность того поступка, она только сделала смешную рожицу:

– Я всю жизнь сначала делаю, потом думаю.

– Я бы назвал это «спонтанностью».

– Ты прав, – прыснула Ирис. – «Спонтанность» звучит лучше, чем «глупость».

С Ирис я начинал видеть себя ее глазами. Если отбросить все маски, я хорошо понимал, кто я. Дешевка. Я как ненужная безделушка: яркий и красивый, но все, на что я способен – мозолить глаза и собирать пыль. Однако для нее я был кем-то, кто намного сложнее, в ком перемешалось так много всего, и хорошего, и плохого. Кем-то не испорченным по своей сути, но ужасно запутавшимся. Ирис верила, что, даже наделав ошибок, человек способен измениться к лучшему, исправиться. А я верил, что с возрастом люди только становится хуже. Я рассказал ей о своем правиле не доверять мужчинам старше тридцати.

– Что-то в этом есть, хотя я не считаю это правильным. Но у некоторых с возрастом возникает… пресыщенность, – она вспомнила что-то и вздрогнула. – Наверное, пресыщенность – качество, которое я нахожу одним из наиболее отталкивающих.

Я понял, чья пресыщенность имелась в виду. Ее мужу надо было очень постараться, чтобы Ирис начала так к нему относиться. Нет, она не возненавидела его, но полностью отказала ему в своей любви. Постепенно я узнавал подробности их брака, и мне становилось понятным то отвращение, которое сквозило в ее голосе, когда она говорила о супруге.

Она была очень юной, когда они познакомились, он же был воплощенной уверенностью. Ему подчинялись миры, о которых она не могла и мечтать. Он раздул тлеющие огоньки ее надежд в костры и в мерцающем красном свете предстал перед ней чуть ли не полубогом. Ирис не перечисляла свои чувства и иллюзии, но мне было яснее ясного. Банальнейшая история. Тебе четырнадцать лет, мама с папой тебя любят, и ты пока еще живешь в не изгаженном мире. Ты не способна поверить, что кто-то может смотреть тебе в глаза и врать, не краснея (потому что ты сама никогда бы так не сумела). Обожать тебя в эту секунду и забыть в следующую (ты считаешь себя уникальной, но для него такие уникальности уже давно все одинаковые и легкозаменяемые). Выволакивать из твоей головы твои самые интимные мысли и оставаться холодным (ведь то, что шокирует и потрясает тебя, он уже изучил досконально).