АНАТОЛИЙ ГОЛОВКОВ - Победившие не вернутся

Второй – худощавый мужчина в серой тройке и бабочке с бриллиантом, при бакенбардах на холеном лице, в пенсне, словом, весьма благообразного вида, – доктор Рудольф Хейзер из Берна, профессор медицины. Он приехал на медицинский симпозиум, где ожидалось выступление Фрейда. И был очень рад навестить бывшего сокурсника по Сорбонне, Лейбовича. Последние годы друзья только обменивались открытками к Рождеству.

В юности они были соперниками.

Оба считали себя красавцами.

Оба мечтали жениться на хорошеньких девушках.

Оба надеялись на карьеру и славу.

Но удача сопутствовала лишь Хейзеру. Он занимался нейрохирургией в одной из клиник Инзеншпиталя, старейшей больницы при Бернском университете. Его интересовали пограничные состояния человеческого организма и тайны мозга.

Напольные часы в гостиной пробили половину десятого, когда прислуга убрала посуду, приборы, после чего хозяин и гость перебрались в кабинет, где наслаждались коньяком и сигарами.

Когда Хейзер заговорил о своей научной работе, – то есть, об изучении различных видов биологической смерти, которую нельзя с полной уверенностью признать за смерть, – Лейбович насторожился. Эта тема была для него крайне интересна. Ведь не далее, как вчера, он снова столкнулся с подобным случаем. И хотя полиция велела молчать о подробностях дознания, Лейбовичу очень хотелось поговорить с другом о некоторых фактах. Речь шла о странных подробностях смерти иностранца, русского.

Санитары перевезли труп Гардаша лишь поздно вечером. И Лейбович отложил вскрытие до утра.

Он положил тело на лед, и отправился домой.

Утром же, когда санитары переложили труп на стол, Лейбович, включив лампу и взяв секционный нож, заметил: с телом что-то не так. Ведь прошло больше суток с момента смерти, но гнилостных изменений на коже не произошло. Даже обычного в таких случаях окоченения.

Судебный медик отложил инструменты, нажал пальцем на кожу, пощупал ее – теплая. Он измерил температуру тела. К удивлению, она оказалась равна той, которая была на месте происшествия. Ректальный градусник снова показывал 35, 2 градуса по Цельсию.

И это после ночи на льду?

Лейбович снова осмотрел голову: входное и выходное отверстия выглядели почти так же, как накануне, но рваные края ранок, похоже, начали чуть-чуть затягиваться.

Вот это фокус!

Он закутал тело в одеяло, перенес его в кабинет, уложил на кушетку и отхлебнул шнапса, что делал на службе в исключительных случаях. И стал наблюдать. В какой-то момент врачу показалось, что одно веко покойного будто бы слегка дрогнуло, пошевелился палец. Лейбович вскочил и перекрестился, затем похлопал Александра по щеке.

– Эй, парень, – тихо произнес он, растерянно улыбаясь, – кого ты хочешь напугать? Ты ведь умер, не так ли?

В ответ рука покойника свалилась со стола и повисла, раскачиваясь.

Не столько перепуганный, сколько смущенный донельзя судмедэксперт принялся рыться в шкафчиках, ища мятные капли, чтобы унять сердцебиение.

Попивая ликер, Хейзер выслушал друга с напряженным вниманием. Он не проронил ни слова. Затем он допил рюмку бенедиктина, погасил сигару и стал прохаживаться по кабинету Лейбовича. Он то бессмысленно перебирал предметы на столе, то закатывал глаза и бормотал на латыни. То вдруг хватал Лейбовича за руку, глядя ему в глаза почти безумно, с отчаянным ожиданием. Потом снова отходил к окну. Всё выдавало в нем крайнее волнение.

Наконец, профессор изрек:

– Мне нужно срочно осмотреть тело, дружище. С ним явно что-то не так. Даже если твой русский мертв, я бы попросил не спешить со вскрытием.

– Но почему? – удивился Лейбович. – Что значит, не спешить? Хочешь, чтобы у меня начались неприятности? Полиция ждет заключение завтра к полудню. Через день похороны. Комиссару ничего не стоит вышвырнуть меня со службы.

Хейзер уставился на прозектора. Глаза его азартно и лукаво мерцали из-под пенсне.

– В таком случае, не стоит откладывать! Прошу, ради нашей дружбы, поехали в морг! Немедленно!

– Ко мне в морг? В такой час? Зачем? Сейчас ночь, идет дождь! Что ты собираешься делать?

– Я тебе потом объясню.

В тот же поздний час к Шлоссеру, который любил засиживаться на службе, пришел Ланге. Первые же исследования пули, баллистическая экспертиза и дактилоскопия озадачили криминалиста. Пуля, найденная в стене, выпущена из оружия Гардаша. Это факт. Браунинг Александр купил легально, при обыске нашли разрешение на ношение оружия. Хотя самоубийство не отпало, отпечатки пальцев Гардаша на пистолете были легко объяснимы: оружие могли засунуть ему в руку уже после убийства. Теперь важно, что покажет вскрытие.

– К черту вскрытие, – неожиданно сказал Шлоссер.

– Но господин комиссар, – возразил Ланге, – для передачи дела в архив фактов не достаточно. И возможно, убийца Гардаша гуляет на свободе?

– Это, дорогой коллега, мне решать!

После ухода криминалиста Генрихом Шлоссером овладели сомнения.

Раскрытие по горячим следам, в котором многие считали его мастером, ускользало. Самоубийство не доказано. Значит, Гардаша могли застрелить. Кто угодно и за что угодно. Например, за карточные долги. Из личной неприязни или ревности. По политическим мотивам. Из-за ненависти к России, с которой шла война. Какая теперь разница?

Преступник мог пробраться в дом со стороны леса. Потом исчезнуть навсегда. Где его искать, если в подчинении у комиссара всего десяток человек, включая секретаря, писаря и кладовщика? Да еще в военное время?

Дело, сулившее Шлоссеру быстрое и даже элегантное раскрытие, превращалось в висяк. А значит, отменялись и положенная в таких случаях премия, и возможное повышение.

От досады он так грохнул кулаком по столу, что чуть не пролил чернила. Потом налил себе полный стакан бренди и выпил залпом.

Катю разметили Катю на втором этаже, в двух комнатах, состоявших из кабинета и спаленки. В них раньше обитал покойный отец Генриха, Вольдемар, известный в Штирии адвокат. Именно он на старости лет купил этот дом в провинции, и провел в нем последние дни.

Мебель, выполненная из дуба или ясеня, была резная, темная, с какой-то странной геральдикой. Вместо орлов тут преобладали драконы с кроликами в пасти, аллигаторы, отвратительные химеры, клинки, обвитые змеями, стеки с тяжелыми серебряными набалдашниками.

На картине, которая была видна Кате с любой точки кабинета, неизвестный художник изобразил битву Давида Голиафом на фоне библейских холмов.

В серванте тускло поблескивали цветные рюмки и тевтонские бокалы для вина.

Каждый раз, когда кто-то поднимался сюда по лестнице, стекло подрагивало, звеня.

Одну стену занимали стеллажи с книгами, покрытыми пылью с палец толщиной, сплошь на темы философии и юриспруденции. Видно, после смерти старика к ним никто не прикасался. Другую стену – конный портрет императора Франца-Иосифа в молодости. С остальных стен на Катю смотрели стеклянные глаза оленей и кабанов. Их головы оказались искусно вделаны в полированные основы красного дерева.