АНАТОЛИЙ ГОЛОВКОВ - Победившие не вернутся

– Да уж, чертовы трусы, – согласился Лейбович.

– Война не причем, – сказал Шлоссер. – Лучше подумайте вот о чем. Если человек убил себя, то где его записка? – И обратившись к молочнику, спросил: – Господин Зильбербахер, вот вы, когда вошли в дом, ничего подозрительного не заметили?

– Никак нет, экселенц!

– Я вас уже просил не называть меня экселенц! Называйте просто, господином комиссаром!

– Виноват, экселенц!

– Тьфу! Что вы конкретно видели?

– Я подъехал на лошади в половине седьмого, как обычно, – произнес Зильбербахер скучным, сдавленным, почти утробным голосом. Словно ему все время хотелось икнуть, но не получалось. – Привез банку молока, яйца, простоквашу и творог, как заказывал герр Гардаш. Звоню в двери – тишина. А ведь должен вам сказать, экселенц… Извините, господин комиссар, Гардаш всегда в такое время бывал уже на ногах. И заслышав мой колокольчик, выходил навстречу. Как собака. Извините.

– Не отвлекайтесь, говорите по делу.

– Так и я говорю, – флегматично шепелявя, продолжал молочник. – Толкнул дверь, а она открыта! Иду в кабинет, а там такое… Мне даже плохо стало, экс… то есть, господин офицер. Хотя идет война, и патриот империи не должен бояться мертвых, я признаюсь, что очень боюсь.

– Живых нужно бояться, – заметил Лейбович.

– А чертежей вы не находили? – спросил Шлоссер.

– Какие чертежи? – спросила Катя заинтригованно, выйдя из-за спин репортеров.

– О! Да вы ничего не знаете? – Шлоссер насупился. – Ваш друг вместе с местным Жигало, сыном барона Вебера, развлекались в нетрезвом виде. Они летали на аэроплане.

– На аэроплане? – удивилась Катя. – Но раньше Гардаш никогда не летал на аэропланах. Хотя дружил с Уткиным. Он боялся аэропланов!

– И не удивительно, – заметил патологоанатом. – Ненадежные аппараты.

– Но что странно, – продолжил Шлоссер, протирая стекла пенсне платком. – Раньше аппарат терпел аварии. Людям в Граце всё это уже надоело! В полицию шли жалобы! А вот при Гардаше они прекратились!

– Вот как?

– Именно так! Интересно, правда? Они назвали аэроплан «Желтая рыба». Он и сейчас стоит возле полиции. Вещественное доказательство. Правда, без крыльев.

– Доказательство чего?– с испугом переспросила Катя.

– Именно странной и опасной связи между сыном барона и Гардашем. Тут уж, извините, приходится всех подозревать. Продолжайте, свидетель Зильбербахер!

– Ну, так вот, – сказал молочник. – Я так испугался крови, что ничего сначала не заметил. И ведь у меня еще грудная жаба, герр Шлоссер. Я мог бы умереть на месте от шока. Но я сразу на телегу, и к вам, в полицию!.. Если я вам больше не нужен, разрешите удалиться? У меня коровы не доены.

– Ступайте, я вас позже вызову.

Молочник, пятясь и ломая в руках кепку, стал пробираться к выходу, а Шлоссер сказал криминалисту:

– Коллега Ланге, покажите еще раз оружие.

Тот развернул салфетку с пистолетом.

– Браунинг 1903 года выпуска. Берите без перчаток, я уже снял отпечатки.

– Гильзу нашли? – спросил Шлоссер, крутя в руках пистолет.

– Так точно, валялась у ножки стола, – сказал Ланге. – В магазине не хватает патрона, а патронник пуст. Все сходится. Очень, очень похоже на суицид.

– Я тоже сначала так подумал, – заметил Лейбович, – после осмотра головы. Сквозной огнестрел. Но расположение входного отверстия, а также отсутствие штанцмарки, следов копоти и частиц несгоревшего пороха, осаднение ранки говорят о том, что русский не мог сам выстрелить себе в голову. Его убили.

– Ну, так если ранение сквозное, ищите пулю, – сказал Шлоссер.

Криминалист осмотрел простенок между окнами с лупой, сантиметр за сантиметром.

– Мне вот что странно, – делился он между тем со Шлоссером. – Выстрел в упор из положения стоя мог размозжить жертве голову. А ранки классические. Вот, взгляните! На выходе пули мы не видим мозгового вещества.

– Это лишь указывает, что кинетическая энергия у пули была слабая, – отозвался Ланге, продолжая осматривать стену. – Либо патрон старый, либо порох сырой.

Кате сделалось дурно.

– Мне нужно выйти, – сказала она, с трудом приподнимаясь со стула, – я буду на крыльце, господа.

– Вам нехорошо? – участливо спросил Лейбович. – У меня есть с собой нюхательная соль.

– Спасибо, – сказала Катя, принимая пузырек и отвинчивая крышку.

– Ступайте на воздух, – посоветовал Шлоссер, – вы, действительно, бледны.

Они трогали труп за руки, приподнимали голову, отрывая волосы от засохшей крови на столе, что-то измеряли и записывали; щелкал затвор камеры, то и дело вспыхивал блиц, пахло озоном.

Криминалист выковырнул пулю, пробившую обои и застрявшую в штукатурке, и следственная бригада принялась моделировать картину смерти Гардаша.

Лейбович склонялся к версии самоубийства. На ладони отпечаталась насечка рукоятки браунинга. Выстрел произошел под утро, не позже четырех часов назад.

Ланге настаивал на насильственной смерти и брался ее доказать. Положение трупа на стуле, его поза, даже гримаса, застывшая на лице в момент гибели, говорили о том, что жертва не ожидала выстрела. Он прогремел неожиданно. Убийца мог пробраться в дом незаметно, а потом, сделав свое дело, инсценировал суицид для полиции.

Шлоссер склонялся к версии Лейбовича не потому, что она казалась ему более логичной. Ему хотелось поскорее закрыть скандальное дело, которое он намеревался представить в отчете, как самоубийство на бытовой почве. Поэтому он пригрозил репортерам, что арестует тираж, если ему не покажут гранки перед публикацией. Начальство и так встревожится, узнав о смерти иностранца, да еще из России.

Катя стояла на крыльце, укутав плечи шалью и глядя на деревья. Она была уверена, что сегодня же Шлоссер заведет уголовное дело, а в газете появится репортаж, который уже ни она, ни полиция, никто на свете не сможет отменить.

Она стояла, будто окаменев, и наблюдала, как мимо нее проносят носилки с телом мужа, грузят их в санитарный фургон, как фургон отъезжает, скрипя и пошатываясь.

Катя смотрела ему вслед.

– У вас есть, где остановиться? – спросил Шлоссер. – В Граце отель, но лучшие номера занимают коммерсанты. А жить с общей ванной и одним туалетом на весь этаж вам, графиня, не пристало бы.

– В этом доме мне тоже не хотелось бы оставаться.

– Боитесь приведений?

– Я больше боюсь людей.

Шлоссер помялся, потом предложил.

– Могу предложить вам остановиться у меня. А в этот дом вы сможете приходить, когда найдете силы разобрать вещи покойного.

– Мне право, неловко, Шлоссер!

– Для друзей Генрих. Договорились? Так что отпускайте извозчика, а мои люди позаботятся о багаже.

Глава

5. Клятва и могила

Тот, кому случилось бы прогуливаться по Грацу ранним вечером 1915 года, мог заметить в мерцании венецианского окна, чуть прикрытого портьерами, два мужских силуэта с бокалами. В одном из них, невысоком, полноватом, с залысинами и закрученными усами, узнавался судебный медик Питер Лейбович.