Геннадий Прашкевич - Пять костров ромбом

— Николай, с каким там утопленником Петр и Роман носятся? Говорят, Осипов их совсем загонял.

Мне было не до утопленников, но я все рассказал Снегиреву об этом запутанном деле.

— Действительно, ребус, — потирая подбородок, протянул он.

В пустом помещении штаба исправительно-трудовой колонии было прохладно и тихо. Роман еще раз прошелся по коридору, подергал двери. Оперативных работников на месте не было. “Тоже где-то бегают, — подумал он, — на месте не сидится, опера есть опера”.

— Дневальный! — гаркнул Роман.

На втором этаже послышались быстрые шаги, и по лестнице торопливо сбежал дневальный из осужденных.

— Здравствуйте, — вежливо приветствовал он оперуполномоченного.

Хотя Роман был в штатской одежде, дневальный, высокий, худощавый, улыбающийся человек в очках, сразу отнесся к нему с почтением, так как оперативник держался уверенно, а главное — он был одет не в черную форму осужденных, и у него на груди не было таблички с фамилией и номером отряда. Кроме того, на территорию колонии просто так не попадешь, а значит…

— Вызовите мне Куфтина, — сказал Вязьмикин.

— Сейчас устроим, проходите, пожалуйста, в мою комнату.

Вскоре в комнату вошел невзрачный мужичонка лет сорока пяти.

— Здравствуйте, моя фамилия Куфтин.

— Вы беседуйте, а я пойду порядок наводить, — подскочил дневальный и исчез за дверью.

Куфтин переминался с ноги на ногу. Роман подвинулся на диване и предложил ему сесть. Тот боязливо опустился рядом.

Вязьмикин еще в дороге обдумывал, с чего начать разговор, но так ничего стоящего и не придумал, решив начать с вопроса, который придет в голову первым.

— Куфтин, вы не знаете, откуда у Мозгунова была записная книжка?

Осужденный непонимающе захлопал ресницами. Он, вероятно, ожидал, что его начнут расспрашивать, как Мозгунов оказался в воде, а тут какая-то книжка.

— Без понятия, — прошамкал Куфтин беззубым ртом.

— Может, обокрали кого-нибудь? — подсказал Роман.

— На кой хрен мне это надо! Зачем бы я тогда рыбалил?! Я, может, из принципа не крал. Может, я честно жить решил. Обокрали. Скажете тоже, — обиделся Куфтин.

— Зачем же тогда Мозгунова купали? — пробасил Вязьмикин.

Куфтин насупился и отвернулся.

— Откуда я знал, что он пузыри пускать начнет? Всю жизнь на реке и, на тебе, плавать не умеет! Страдай теперь из-за него… Я его окунул малость, а он, как колун под воду ахнул.

— Что же вы сразу не признались?

Куфтин подскочил и картинно развел руками, как в фильме “Трактористы”:

— Испугался… Все, думаю, хана тебе Толик, припух. Вышак корячится. Иди доказывай, что случайно! Как же, поверят! Судимостей-то на плечами… Бежать. Да не успел, с этой дракой в совхозе замела меня. Я с дуру-то, как подумал, что и убийство Мозгатого прилепят, сопротивление оказал. Сейчас, думаю, браслеты накинут и каюк. Меня Кромов задерживал. Хороший мужик, в рапорте даже не упомянул, что я сопротивлялся, правда, рука до сих пор побаливает, как он на прием взял. Посадили меня за хулиганку с применением ножа, сюда определили, а умные люди посоветовали, кайся, говорят, пока не поздно, все равно еще пять лет мотать осталось. Зачтут, говорят, ты ж мужик, нарушений режима нет, много, говорят, за неосторожное не дадут… Ну я и написал.

Роман понимал, что его поездка не удалась, что Куфтин ничем не поможет, но все же спросил:

— Вы были знакомы с Ершовым?

Куфтин ошалело посмотрел на него:

— Какой Ершов? Вы что мне еще вешать надумали?! Не знаю никакого Ершова!

— Художник, — спокойно прогудел Вязьмикин.

Куфтин подозрительно глянул на него:

— Художник?.. Какой художник?.. Ну знаю я Ершова, из девятнадцатого отряда, но он и корову-то не нарисует… Художник?..

Роман достал бланк протокола допроса, записал показания осужденного, гадал для порядка несколько вопросов, внес в протокол ответы на эти ничего не значащие вопросы. Куфтин то и дело убеждал его, что не знал, что Мозгунов не умел плавать. Вязьмикин и это отразил в протоколе, но расследование, в интересах которого он проделал свой вояж, не продвинулось ни на шаг…

Договорившись о встрече с художником Хабаровым, Петр легко вбежал на шестой этаж жилого дома, где находилась мастерская. Постучал. Послышались шаркающие шаги, будто маленький человек надел непомерно большие шлепанцы и при каждом шаге рискует их потерять.

Хабаров и впрямь оказался невысоким, правда, на ногах у него были обычные туфли, но шагал он, стараясь не отрывать подошвы от пола и не разгибать колени. Свиркин взглянул на сухонькую фигуру художника, наводившую на мысль о последней стадии чахотки или дистрофии, на обтянутое желтоватой кожей лицо с иконописной бородкой и черные прямые волосы нависшие над глазами, и уже был готов пожалеть Хабарова, как жалеют немощных и убогих, но встретился взглядом с ярко-голубыми, энергичными, полными неиссякаемой жизненной силы глазами художника, и отложил сочувствие до следующего раза.

Петр представился. Прошли через темный, нескончаемый коридор уставленный пустыми рамами, банками, чистыми холстами на подрамниках, досками и различным скарбом труднообъяснимого назначения в просторную высокую комнату. Свиркину прежде не приходилось бывать в мастерских художников, и он с интересом осматривался. Свет лился в помещение через огромное, во всю стену окно, в продуманном беспорядке тут и там были развешаны картины, придававшие холодной белизне стен уют и теплоту.

— Я сейчас чай заварю, — то ли спросил, то ли констатировал факт Хабаров.

Оперуполномоченный рассеянно кивнул и принялся рассматривать картины. Они были разные: очень большие и совсем маленькие, в рамах и без рам, на холсте и на оргалите, некоторые а вовсе на какой-то волнисто-пористой бумаге, на одних все было понятно — дерево, оно дерево и есть, машина, как машина, женщина, так женщина, но на других… Как ни старался Петр, он не мог разобрать в хаосе ярких пятен и геометрических фигур, что изображено на некоторых полотнах. Хабаров, заметив, как озадаченно вытянулось лицо Свиркина, насмешливо спросил:

— Нравится?

— Очень! — совершенно искренне воскликнул Петр. — …Но не все…

Художник с удивлением отметил про себя юношескую восторженность оперативника, его взгляд потеплел, и он предложил Петру свое любимое большое деревянное кресло с потрескавшейся кожаной обивкой, а сам, сутулясь, опустился на диван с высокой спинкой, с полочками, на которых раньше, должно быть, стояли маленькие белые слоники, а теперь в беспорядке валялись кисти и карандаши.

Петр, косясь на холст, укрепленный на мольберте, опустился в кресло.

— Вы все это сами нарисовали?