Геннадий Прашкевич - Пять костров ромбом

— Я с тобой, — подскочил Свиркин, не замечая, что Роман с едва заметной досадой покосился на него.

На крыльце гостиницы Вязьмикин тяжело вздохнут о тут же лицо его просветлело.

— Петя, тебе омуль копченый не нужен?

— Нужен! Ребят из общежития угощу.

— Беги, пока магазин не закрыли, — взглянул на часы Роман. — Я тебя подожду.

Свиркин вприпрыжку побежал к похожему на сказочный теремок магазинчику, стоящему на другой стороне улицы. Когда он попросил продавщицу взвесить пять килограмм копченого омуля, та, смерив его настороженным взглядом, не шутит ли, помолчала, а потом коротко ответила: “Не сезон. Есть иваси. Брать будете?” Иваси Петр брать не стал. Он выскочил из магазина. Вязьмикина не было.

Поднявшись по скользкой крутой лестнице, Роман кивнул дежурному по райотделу милиции и направился по коридору, освещенному гудящими лампами дневного света. Потолкавшись у одной из дверей, он нерешительно постучал. Услышав приглашение войти, глубоко вздохнул, словно приготовился броситься в холодную воду и шагнул в кабинет.

Татьяна Алексеевна подняла глаза, и Роман понял, что его ждали. Ему хотелось сказать что-нибудь бодренькое, но в голову ничего не приходило.

— Что же вы стоите? — тихо проговорила Феоктистова.

Роман кашлянул, пригладил усы и осторожно опустился на стул. Они молча смотрели друг на друга.

— Я… хотел сказать, — отводя взгляд, проронил Роман, но ему не дал договорить ворвавшийся в кабинет пухленький капитан.

— Татьяна! — раскатисто закричал он с порога. — К тебе хулиган при… — капитан резко остановился, словно уперся в толстое стекло, преграждающее ему путь, посмотрел на зардевшуюся Татьяну Алексеевну, перевел взгляд на Вязьмикина и, буркнув “извините”, ретировался.

Через пару минут он, деликатно постучав, просунул в дверь голову:

— Татьяна Алексеевна, тут такое дело… Шофер из сто сорок пятой мехколонны виниться пришел, говорит, кого-то ударил возле клуба, вот я и подумал, не вашего ли художника… А? — посмотрел он на Вязьмикина.

Роман кивнул, хотя плохо понимал, о чем говорит этот кругленький, похожий на надувной пластиковый мяч, капитан. Феоктистова сориентировалась быстрее:

— Пусть заходит.

В кабинет, споткнувшись огромными унтами о порог, ввалился крупный парень в меховой куртке и лохматой волчьей шапке, которую он тут же стянул. Приглаживая густые, давно нестриженные волосы, парень сконфуженно произнес:

— Бобкин я… Андрей.

Феоктистова указала на стул. Бобкин, покосившись на Романа, уселся рядом с ним.

— Я с этой пришел… — чуть заикаясь от волнения, сказал он, — с явкой… с повинной… Друг у меня, Шурик… Александр то есть, Родионов… Мы вместе сюда приехали из Рязани… Хороший парень… был. — Бобкин тяжело выдохнул воздух. — Разбился он на прошлой неделе на Муйском… Я его поминал… Душа болит… Думал полегчает, а оно наоборот вышло. Сначала, вроде, легче, а потом сильнее защемило… Ну и запил я, — он поднял виноватые глаза на Феоктистову. — Вы не думайте, вообще-то, я не пью, как за руль с похмелья садиться на наших дорогах-то, враз в пропасть сыграешь… А тут… Я и не помню, как у клуба оказался, вижу, мужичок идет, подошел к нему, давай, говорю, помянем Шурика. А он откалываться, я ему водку сую, а он ни в какую… Упрямый. Потом он повернулся и пошел. Мне так обидно стало, прямо внутри все похолодело, ах ты, думаю, у меня друг погиб, а ты и помянуть его не хочешь… Ну и треснул его… маленько… — шофер замолчал, нервно теребя в руках шапку.

— Ведь убить же мог! — пробасил Роман, глянув на ручищи Бобкина.

— Я этого и испугался, — пробубнил тот. — Как на утро проснулся, аж в дрожь бросило… Мучался, мучался, — шофер опять тяжело вздохнул, — и решил повиниться… Что теперь будет? Как себя этот художник чувствует? — жалобно взглянул он на Татьяну Алексеевну.

— Отвечать теперь будете, за злостное хулиганство, — тоже вздохнув, ответила Феоктистова. — А художник чувствует себя нормально.

— Хоть это слава богу, — он снова жалобно взглянул па следователя. — Вы сейчас меня посадите?

Феоктистова улыбнулась:

— Думаю, в этом нет необходимости…

— Выходи, парень, на работу, трудись как положено, — подсказал Роман, покосившись на Татьяну Алексеевну.

Феоктистова кивнула:

— Принесете мне характеристики с места работы я жительства, тогда будем решать окончательно.

— У нас, где работа, там и жительство, — улыбнулся повеселевший Бобкин, — а характеристики у меня хорошие, вкалываю я от души… — он помялся. — Мне бы перед художником извиниться.

— В гостинице он, только ты поторопись, через два часа самолет, — подал голос Вязьмикин.

— Спасибо! — обрадованно бросил Бобкин и выскочил из кабинета.

Когда дверь за ним захлопнулась, Татьяна Алексеевна растерянно посмотрела на Романа:

— И вы улетаете?..

Роман потупился.

— Работа…

…Свиркин, прыгая через две ступеньки, легко вбежал по трапу; Ершов, закинув на плечо тяжелый рюкзак, постоял на площадке у люка самолета и, еще раз взглянув на Байкал, шагнул внутрь; Хабаров поднялся на несколько ступенек, потом, вспомнив о чем-то, вернулся и, подойдя к одиноко стоящим в стороне от суетящихся пассажиров Роману и Татьяне Алексеевне, взволнованно проговорил:

— Я вас попрошу, очень попрошу, если можно, не садите этого парня… У него хорошие глаза, он ошибся…

Феоктистова оторвала взгляд от грустного лица Романа и улыбнулась:

— Мне тоже так показалось… Если прокурор согласится, передам дело на рассмотрение товарищеского суда.

— Вот это будет правильно, — сказал Хабаров и побежал к самолету.

Толстая пожилая стюардесса терпеливо ждала, когда последний пассажир — Роман сядет в самолет. Взглянув на часы, она не выдержала и добродушно крикнула:

— Пора уже… Целуйтесь что ли!

Роман неловко прижал Татьяну к себе. Она смущенно клюнула его в щеку и, слегка оттолкнув, шепнула:

— Беги…

Медленно пятясь к самолету, Роман повторял:

— Я тебе напишу…

Петр ворвался в мой кабинет и с размаху плюхнулся на стул:

— Ершов-то жив!

Немного подумав, я отозвался:

— Это хорошо… Но не очень понятно.

— Чего же непонятного?! У него был кризис! У всех художников такое бывает. Представляете, Николай Григорьевич, он совершенно не мог работать, все валилось из рук. Тут как раз проездом знакомый его оказался, егерем на Байкале работает. Ну и пожалел, увез с собой. И правильно сделал. Ершов на кордоне ожил, природа на него так подействовала, снова за кисть взялся и целую кучу картин написал. Мы в избу врываемся, а Ершов преспокойненько за мольбертом стоит. Но все равно я считаю, нехорошо он поступил, — без перехода закончил Свиркин.