Всеволод Глуховцев - Пурпурный занавес

Только хотел выйти – как голова закружилась, и он потерял сознание.

Когда Николай пришел в чувство, дирижабль исчез, а он увидел себя на берегу океана.

Отчего возникло в Гордееве это понятие – «океан», он не смог бы сказать, хоть убей. Но он совершенно точно знал, что это не большое озеро типа Байкала, не море даже, а именно океан, не больше и не меньше.

Какой?.. Вот уж Бог ведает. Точно, что не Северный Ледовитый.

Этот мир – необъятная ярко-синяя высь небес, безбрежная лазурь спокойных вод, ласковый прибой у бело-песчаного берега – был мир никогда не виданных Николаем южных широт. И одинокая пальма слева, плотные лентовидные листья которой слегка покачивались от неуловимого ветерка, служила явным тому подтверждением.

Гордеев зачем-то направился к пальме. Хотя нетрудно понять, зачем – во всем окоеме это был единственный предмет, отличный от пространства неба, океана и песка. Песок, кстати, был удивительно мелкий и мягкий – как мука, он и цветом-то почти белый, едва-едва в желтизну… Николай шел, чувствуя, как берег плавно пружинит под ногами, всё равно что плотный резиновый ковер.

Пальма казалась вроде бы недалекой, но Гордеев шагал, шагал, а она будто и не приближалась. Однако нечто изменилось. Что именно?.. А вот что: теперь ясно было видно, что от пальмы тянется веревка.

Николай побежал. Это оказалось потруднее, чем шагать. Ноги вязли в песке, заплетались. Но он добежал таки. И увидел, что длиннющей веревкой к пальме привязана лодка.

Он догадался: отвязал веревку (скорее трос, в палец толщиной) и, не выпуская ее из рук, припустил к лодке. Страховка оказалась по делу: лодка болталась на мелководье, и отпусти трос – унесло бы запросто.

Это была килевая двухвесельная шлюпка. Николай долго не думал, кинул смотанный трос на дно шлюпки, вскочил в нее и сильным движением весел оттолкнулся от берега.

Последний раз он греб больше десяти лет тому назад, на озере в городском парке. Но сейчас он так лихо заработал веслами, как будто только этим и занимался всю жизнь. И шлюпка скользила по воде необычайно легко – один гребок, и она пролетала сразу метров сто. Николай вскинул голову: ага, берега уже не видно.

Тогда он обернулся. И увидел, что невдалеке, в полупогруженном состоянии, покоится на воде огромная черная субмарина.

Язык не повернулся бы назвать это чудище «подводной лодкой». Оно над водой-то возвышалось чуть ли не на два человеческих роста, а что было сокрыто в глубине, можно лишь догадываться.

От здоровенной рубки к поверхности воды вел стальной трап, к нему и пришвартовался Гордеев. Быстро взбежал вверх. Тяжелая бронированная дверь рубки была приоткрыта, словно дожидалась его. Николай с усилием оттянул ее и шагнул вглубь.

Шут знает, каким количеством техники был напихан этот подводный линкор, ибо колоссальный снаружи, он оказался чрезвычайно тесен внутри. Николай попал в длиннющий коридор, вдоль стен которого тянулись многочисленные провода, трубы и шланги, посверкивали разноцветные огоньки каких-то приборов. И стоял здесь несильный, ровный гул – вентиляция, наверное.

Николай быстро зашагал в нос судна. Разумеется, относительно быстро: потолок был совсем низкий, приходилось перешагивать через комингсы водонепроницаемых переборок, и Николай пригибался, спотыкался, хватался руками за что-то. Коридор, зараза, казался бесконечным: отсеки, отсеки и снова отсеки, машинный гул… Это не то, чтобы раздражало, но как-то подстегивало, нетерпение разгоралось в Гордееве, хотелось поскорей добраться до конца, до сути – а суть должна быть, это Николай уже знал.

И вдруг коридор кончился.

Николай понял это враз, когда перед ним возникла дверь пошире, чем те, что попадались до сих пор. На ней был штурвал, с помощью которого она задраивалась наглухо, но стоило лишь протянуть за него, как дверь легко отворилась, хотя Гордеев и успел почувствовать, какая она массивная… Сердце забилось сильней. Он перешагнул через комингс.

Его совсем не удивило то, что он попал в огромный и роскошный салон; парадоксы пространства-времени здесь были шуточками обычными. Он испытал только любопытство – с интересом огляделся по сторонам.

Помещение было все обтянуто искрящимся темно-вишневым бархатом. Искрился он от мягкого полусвета, исходившего неведомо откуда, ибо явных источников освещения не наблюдалось.

«Еще один эстет», – подумалось ему.

Вишневый пол, вишневый свод – здесь не было границы стен и потолка. И купол этот чудился высоким: Николай зачем-то вытянул руку вверх и, конечно же, не достал.

Он осторожно двинулся вперед. Бархат поглощал звук шагов. Стояла непроницаемая тишина.

Салон действительно производил впечатление шикарного, за счет бархата и таинственного света, хотя, собственно, он был почти пуст; лишь два предмета мебели имелись в нем: кресло и кровать.

Правда и они удивляли богатством отделки. Слово «кровать», в общем-то, трудновато связать с тем пышным сооружением, что предстало взору Гордеева; возможно, правильнее было бы сказать – «альков»… Мельком подумалось, что раньше в его лексиконе и термина-то такого не было.

Итак, кровать. Широкая, двуспальная, застланная также бархатным покрывалом, но не вишневым, а ярко-алым, почти цвета крови, чуть светлее. Кресло же, наоборот, потемнее, с коричневым отливом, но тоже великолепное, этакий царский трон в стиле двадцать первого века – новый ампир.

И этого слова прежде Николай не ведал, а вот теперь оно сказалось само собой, и он этого даже не заметил.

Как-то сразу Николай угадал, что кресло для него, для зрителя. И настороженность его прошла, он свободно подошел к «трону», уселся, закинул нога на ногу, поерзал, устраиваясь поудобнее. Предвкушение острого зрелища щекотало нервы.

И представление не замедлило явиться.

В бархатной стене бесшумно открылась дверь.

Она откинулась вовне салона, и Николай успел заметить, что в образовавшемся проеме – тьма. Из нее (из тьмы египетской – подумалось гостю) вышагнул Владислав Глухаревский.

Он был в голубой джинсовой рубахе и еще более светлых, почти белых джинсах. На ногах – легкие кожаные мокасины.

Глухаревский казался чем-то глубоко загружен. Лицо его было сумрачно, взор под ноги. Руки в карманах джинсов. Так, глядя в пол, он неспешно прошелся туда-сюда, вдоль кровати.

Нетерпение запульсировало в Гордееве еще острее. Во рту пересохло. Он нервно облизнул губы.

Глухаревский встал, поднял голову. Постоял так секунд пять – и шагнул к двери, уже решительно и твердо.

Николай, пока глазел на писателя, самого таинственного из всей пятерки, и забыл-то про нее, про дверь. Она и в самом деле закрылась, но никуда не делась. Хозяин подошел к ней, уперся рукой, толкнул, она нехотя подалась.