Константин Соловьёв - Нантская история

— Я знаю, — сказал он упрямо, — Но иного пути я не вижу. Я стал виновником всей этой истории, так пусть на мне все и закончится. Я сдамся без всяких гарантий и обещаний. Но попрошу его проявить христианское милосердие.

— Ладно, я вас поняла… Эта выходка достаточно безрассудна и не вполне в вашем духе, но это интересно. Я помогу вам.

— Правда? — кажется, он мне не поверил. И совершенно зря.

— Разумеется. Итак, прежде всего вам надо открыть вон тот стенной шкаф…

— Зачем?

— Делайте как я говорю, если хотите выйти.

Отец Гидеон покорно выполнил указание.

— Здесь… Что это? Коляска?

— Полегче, это мой Инцитат. Самый резвый и своевольный скакун в этих землях.

Он уставился на меня в немом удивлении.

— Что такое, отче? Над моей головой появился нимб? То-то мне как будто жало в последнее время…

— Вы… Вы же не хотите сказать, что собираетесь…

— Замолчите и помогите мне сесть. Клаудо вам поможет. Конечно, вешу я совсем немного, но операция это не самая простая. Мы же не хотим разбудить Бальдульфа?.. И правильно, потому что если мы его разбудим, он всыплет нам обоим хорошего ремня — достанется и моей бесчувственной заднице и вашей сановной. Так что старайтесь действовать быстро и тихо.

— Вы не можете поехать со мной!

— Могу, святой отец. И именно это я и собираюсь сделать.

— Зачем?

— Затем, -

, мне точно не оставят жизнь. Я слишком самовольна, слишком болтлива и слишком… слишком себе на уме. Меня убьют просто из осторожности. Честно говоря, давно пора было это сделать. Клаудо, прихвати вон тот бурдюк вина… Путь нас, видимо, ждет не близкий, а долгие путешествия вызывают у меня жажду…

— Я не могу отвезти парализованную девушку на верную гибель, на заклание! — отец Гидеон даже повысил голос. Недостаточно чтобы разбудить Бальдульфа, но достаточно чтобы я поморщилась.

— Вас никто и не просит везти. У меня есть Клаудо. И не спорьте. У нас вдвоем уже будет хоть какой-то шанс. Вы, понятно, основная фигура, но если еще и я… Будет приличный куш. Заполучив нас, они могут оставить Бальдульфа и Ламберта в покое. Бальдульф почти старик, Ламберт под присягой…

— Это жертва из-за них?

Я надеялась, что вопрос риторический, но отец Гидеон так внимательно смотрел на меня, что пришлось ответить.

— Вроде того. Мне бы не хотелось, если бы пострадали эти двое. Вы же знаете Бальдульфа, он никогда бы меня не отпустил. Даже в могилу он шагнул бы первым. А я… мне бы этого не хотелось. Он и так дал мне многое, даже слишком многое, и я не имею права посылать его на смерть из-за своей вздорной головы. Пусть он останется. Он и Ламберт. Пусть их не тронут.

— Вы же понимаете, что шанс совсем невелик, — вздохнул отец Гидеон.

— Не хуже вашего. Это не шанс, но это тень шанса. Если так, мы будем уповать на него. Клаудо, накинь на меня что-то потеплее, будет ужасно умирать простуженной, а вы, отче, отоприте дверь, я подскажу, как…

Мы выбрались на улицу, точно ночные воры, крадучись. Отец Гидеон в своей черной сутане мог бы стать прирожденным взломщиком. По крайней мере ступал он практически бесшумно и, если бы не изредка скрипящие половицы, справился бы отлично. За себя я беспокоилась и того меньше — Инцитат был на резиновом ходу, и катился, хоть и слабо поскрипывая, достаточно тихо.

Снаружи оказалось в высшей степени неприятно. Когда находишься в доме, кажется, что ветер лишь легкомысленно шелестит в крышах, метет вдоль улиц, и этот звук кажется даже успокаивающим, по-своему уютным. Но оказавшись на улице, ощущая прикосновения этого ветра, понимаешь, как была обманчива иллюзия. Ветер остервенело набросился на нас, как молодой голодный волк, и его невидимые зубы стали немилосердно трепать, пытаясь стащить одежду, сорвать ее и обратить лоскутами. Этот проклятый ветер, холодный, как кладбищенские камни, он чувствовал себя единоличным хозяином на этих улицах, он гудел в них, скрежетал черепицей, стонал, и старые ржавые трубы отзывались тревожным, леденящим кровь, гулом.

На пороге я оглянулась. Тяжело было покидать дом, ставший родным, особенно при свете ночных фонарей. Бежать в ночь — было в этом что-то неизъяснимо страшное, сулящее беду… Человек, сбегающий из собственного дома ночью, обречен, беспомощен и беззащитен. Как крошечная букашка, покидающая теплый остов мертвого животного, обрекает себя собственной безрассудностью, так и мы с отцом Гидеоном покидали дом с тяжелым чувством, и в скрежете дверных петель нам слышалось мрачное и злое пророчество.

«Ради Бальдульфа, — подумала я, глядя, как захлопывается за нами тяжелая дверь. Ветер, взвившийся с новой силой, стал полосовать меня своими тяжелыми солеными плетями, пытаясь содрать кожу. Мое тело было нечувствительно к холоду, но эти прикосновения болезненно, отзывались в обмякшем безвольном его остове, — Я наделала слишком много ошибок, но я не сделаю последней, самой роковой — не позволю другим расплачиваться за них. Если им нужна Альберка, они получат ее».

Я думала, будет труднее решиться на это. Но с облегчением почувствовала, что мучительность выбора осталась позади, и больше меня ничего не томит. Это оказалось даже легче, чем представлялось. Может, оттого, что все произошло так буднично и спокойно. Никаких надрывных жестов, прощальных речей и записок. Да и не было в них нужды — Бальдульф отнюдь не дурак, поймет. Жалко его, да что толку… Он заслужил жизнь спокойную, заслужил каждым годом своей службы. Заслужил и этот дом. Без дурной девчонки-калеки на шее ему станет легче. Что ж, если мне удастся продлить его жизнь, может, в тех краях, куда меня занесет после смерти, моей душе станет чуточку спокойнее…

Клаудо был слишком слаб чтобы двигать Инцитата, и отец Гидеон взялся за это сам. Выходило у него недурно.

— Я восхищаюсь вами, дочь моя, — сказал он, когда мы проехали половину квартала, — Я знал, что в вашей груди бьется отважное сердце, но не предполагал, что вы так легко примете эту цену.

— А, заканчивайте болтать… — отозвалась я, — Лучше хлебните моего вина.

— Спасибо, я не в настроении.

— А зря, недурное вино.

— Вы уже не поминаете мое многострадальное «Бароло», — я не видела его лица, но по голосу поняла, что он улыбается. Невеселая улыбка священника в ночи.

— Признаться, я совершенно выбросила его из головы.

— Вот как? Это не похоже на вас, отказываться от цели.

— Да просто я поразмыслила на досуге… Знаете, святой отец, мы живем в мире иллюзий и обмана. Это не приглашение к проповеди, но констатация факта. Мир вокруг нас лжив и обманчив.

— Это, несомненно, так.

— Думаю, и с вином та же штука. Даже ему нельзя верить. Мы так любим красивые этикетки и громкие слова, что совершено забыли о том, что содержание важнее формы. Взять хотя бы графа — сиятельный вельможа, а совести меньше, чем у простого грабителя… Вот вам разница между формой и содержанием. Так чем изукрашенная бутылка лучше освященного регалиями человека?.. Готова побиться об заклад, это ваше «Бароло» — сущая кислятина, которую не всякий бродяга в рот возьмет. Зато высокородные сеньоры, разливая ее в серебряные кубки, возвышенно морщат носы и рассуждают о букете виноградников, истлевших сто лет назад. Чем больше внешней позолоты, тем презреннее содержимое. Так что к черту ваше «Бароло», святой отец. Считайте, что я отказалась от своей благой цели, как малодушные рыцари в свое время бросали безнадежные поиски Святого Грааля.