Константин Соловьёв - Нантская история

Отец Гидеон хмурился. Интересно, что вызвало его обеспокоенность — мой рассказ или перекликающиеся стражники на другом конце улицы?

— Откуда взялась эта болезнь — так толком никто и не сказал. «В некрещеном теле черти резвятся, — сказал старый Иоганесс, покачав головой, — И нрав у ней буйный, озорливый. Через это и черти в ней». Были и другие мнения. Один лекарь полагал, что это воспаление внутренности от дурной крови. Он поил меня отвратительными декоктами из бараньей печени, золы, мать-и-мачехи и соли. Другой, живший в соседнем квартале, утверждал, что болезнь — от ядовитых соков, проистекающих внутри, и лечил меня кровопусканиями, от которых я лежала пластом днями напролет, едва находя силы пошевелить и рукой. О, тогда я еще не знала, что все может быть гораздо хуже… Через месяц я уже едва могла пошевелить пальцами, и отцу приходилось кормить меня похлебкой с ложки, как маленького ребенка. С тех пор в его мастерской перестало пахнуть текстолитом и прочими вкусными запахами, и стук маленьких молоточков тоже не раздавался там. Днями напролет отец искал способ вылечить меня. Наверно, он был у всех лекарей в Нанте. Но толку от этого особенно не было. У них не было единого мнения, но каждый считал своим долгом предложить верное лекарство, которое поставит меня на ноги в два дня. Меня лечили мазью из заживо сожженной жабы и овсяной муки. Пилюлями из хлебного мякиша с пауками. Растирали водорослями и делали компрессы из прелого сена. Отец не жалел денег на лекарей. Однажды ему удалось привести военного лекаря из казармы, который лечил графских префектусов. Он был худой, подтянутый и молчаливый, с армейской выправкой и длинными усами. Пахло от него лошадьми и водкой. Он не стал класть мне на грудь неграненые агаты с рубинами, не щупал кончики пальцев и не заглядывал в рот. Только взял кровь большим страшным шприцом, приложил к голове какую-то пластинку с проводами и несколько минут слушал какой-то писк. Когда он встал, лицо у него было угрюмое и скорбное. «Все поздно, — сказал он сухо, собирая свои странные инструменты, — спинальные рефлексы уже мертвы. Надо думать, скоро все закончится… Если бы месяцем раньше…». Он произнес еще несколько слов на латыни, которых не поняла ни я, ни отец, а потом добавил сквозь зубы — «Жаль девчонку, ну да дело такое… Дня через три отойдет, верно». Отец заплатил ему пять денариев — королевская плата.

Патруль стражи скрылся, и мы снова вывернули на улицу. Отражаясь от камня, шаги отца Гидеона и скрип Инцитата казались оглушительными. На город уже выпала влага, и камень мокро блестел росой, в которой отражались сотнями искр огни уличных фонарей.

— Это не продлилось долго. Через два месяца после начала болезни я уже была бездвижна, как старый труп. Я лежала на своей кровати, и чувствовала себя мебелью, предметом обстановки. Старым больным сервантом, который не решаются выкинуть. Я могла только крутить головой и плакать. Но я никогда не плакала, когда отец был рядом. А дела у нас шли все хуже и хуже. Из-за моей болезни отец позабыл про заказчиков и бросил работу. В его мастерской скапливалась пыль, и она уже была похоже не на маленькое царство со своими запахами и звуками, а просто на заброшенную кладовку, где хозяйничают лишь мыши. Потом оттуда стали исчезать вещи. Большие тиски, отцовский верстак, хитрые линейки со множеством шкал и стрелок… Отцу нужны были деньги на мое лечение, которое не приносило никаких плодов, но от которого он не мог отказаться. Последним он продал набор своих инструментов — крохотные молоточки, крохотные пинцеты, крохотные паяльнички, такие изящные, будто созданные для фей… Этого не хватило. Нам пришлось покинуть наш славный домик, обвитый плющом, который пах жимолостью и сиренью, и перебраться в другой район, где не было ремесленников, но были злые люди в лохмотьях, которые дрались друг с другом, ужасно кричали и много пили. Но и там мы не задержались. Третьим нашим домом была коморка, в которую едва влезала моя кровать. Она располагалась в старом покосившемся трактире, днем и ночью над нашими головами трещали половицы, звенело стекло, раздавались солдатские песни. Кого-то били, кто-то кричал, кого-то волокли, уже бесчувственного… И еще там был отчаянный запах. Вечно воняло несвежей капустой, рыбьими потрохами, какой-то жирной похлебкой на свином сале… Когда мне исполнилось десять, у отца за душой не было и медного асса. «Все будет в порядке, попрыгунья, — сказал он мне в последний раз, когда я его видела, похудевшего, с запавшими глазами, небритого, — Мы еще разберемся со всем этим. Дай мне еще денек». Он ушел и не вернулся. Я ждала его три дня в этой каморке, где пахло несвежей капустой. Но он так и не пришел. Полотер из трактира потом сказал мне, что отец в отчаянье попытался пробраться ночью в дом одного ростовщика, но выдал себя, был схвачен и отправлен на суд к графскому центенарию, который повелел отрубить ему руку и сослать на южную границу на пожизненное поселение. Ну а меня…

— Можете не рассказывать дальше, — вдруг сказал отец Гидеон.

— Почему?

— Во-первых, мы уже на месте. А во-вторых, в этой истории нет ни слова правды.

Я рассмеялась.

— Ну и прозорливы же вы, отче! Я-то думала, что провела вас.

— Ваша ложь совершенно бессмысленна, — вздохнул он, — Вы лжете не мне, а самой себе. И это печалит меня. Человек, который лжет сам себе, обречен. Он не может смотреть в глаза своему отражению. Но это ваш выбор, а я, увы, не ваш духовник чтобы оспорить его.

— По крайней мере, вы всегда дипломатичны, святой отец. Да, я люблю приврать. Такая уж натура. Я делаю это не со зла, а по привычке. Мне кажется, из того дома напротив за нами следят. В окне что-то мелькнуло.

— Не исключено, — пробормотал он, — Вовсе не исключено… Нам сюда, налево. Тут нас должны ждать.

Он остановился перед одной из дверей. Дверь как дверь — подгнившие дубовые доски и старая медная рукоять. Мимо такой двери я бы прошла, не заметив. Мимо тысяч таких дверей. Дом тоже был самый непримечательный — двухэтажный, приземистый, он мог служить и конторой для средней руки купца, и большой кожевенной мастерской, и даже складом готовой продукции. По крайней мере, никакой вывески снаружи я не разглядела. Окна, однако, светились.

Кажется, решительность, толкавшая на протяжении всего пути отца Гидеона вперед, тут изменила ему. Он опустил голову и сделал несколько глубоких вдохов, восстанавливая дыхание. Когда он поднял голову, его очки блестели куда более уверенно.

— Ну, если должны, то с нашей стороны будет невежливо запаздывать. Открывайте дверь!

Наверно, ему нужен был этот последний толчок чтобы решиться. Он положил руку на дверь и не без усилия распахнул ее. Изнутри пахнуло теплом, сухим деревом, слежавшейся пылью, старой тканью — как пахнет во всяких помещениях, которые, хоть и не заброшены, настолько редко навещаются людьми, что не впитывают в себя запаха человека, лишь нейтральные ароматы сложенных вещей, краски и прочего. Прихожая оказалась меньше, чем я думала, едва ли в треть всего этажа. Здесь не было никакой мебели, лишь сваленные у стены непонятные рулоны, штабеля и сундуки. Точно кто-то давно начал здесь ремонт, но то ли забыл про него, то ли бросил на полпути. Одна из дверей была открыта и, судя по тому, что из соседней комнаты доносился треск огня в камине, нас ждали именно там.