Константин Соловьёв - Нантская история

— В моем прошлом было не очень-то много забавных историй, — сказал наконец он, — По крайней мере таких, которые я счел бы уместным рассказывать за столом при юной даме.

— Юная дама, когда переберет вина, поет матросские песни, от которых сам Бальдульф краснеет, — заметила я, — И на счет нее вы можете быть абсолютно спокойны.

— Я не могу припомнить сейчас веселых историй. Видимо, влияние момента. Не лезет в голову.

— Валяйте невеселую. На сытое брюхо, ей-Богу, невелика разница. Ну и да, я не какая-нибудь юная монашка, святой отец, и жизнь улиц мне известна не понаслышке. Кого еще напугают истории, ваши меня, или мои вас — я бы еще побилась об заклад…

— Ну хорошо. Могу вам рассказать одну историю. Это будет довольно грустная история. И довольно обычная. Такую историю или подобную ей может рассказать почти всякий, побывавший на войне. Но для меня эта история особенная. После нее я иначе взглянул на мир, и сохранил это видение до сих пор.

— Интригует, продолжайте.

— Это случилось, когда я был в Испанской марке. Наша сотня именовалась Его Сиятельства Конфланской, хотя по сути собрали нас по нитке со всей Империи. Ребята туда подбирались самые разные, но в основном такие, которые за кусок хлеба и за стакан вина готовы залезть в сам ад и поднять Сатану на копье.

— Теперь понимаю, почему Бальдульф сразу вас зауважал, — согласилась я, — Компания, верно, была славная. Уж не спрашиваю, как вас туда занесло.

— Мы воевали на всех фронтах, южных, северных, западных и восточных. Мы били велетов, бретонцев, нормандцев, кельтов и всех прочих. Даже присказка такая была в рядах, «Снаружи разно, внутри — одинаково!». Каждый раз, когда Император соблаговолял объявить очередную кампанию против врагов веры и Империи, мы точили штыки и знали, что будем первыми. Когда Его Сиятельство граф Конфланский ссорился со своим высокородным соседом Его Сиятельством графом Барселонским, мы чистили кирасы и торопились набить животы перед походом. А если Его Преосвященство епископ разоблачал воцарившуюся в землях графства ересь, мы проверяли сапоги и знали, что без нас не обойдется. Но и платили нам прилично… На войско граф денег никогда не жалел. Война была его развлечением вроде соколиной охоты. А развлечения всегда дорого стоят, и он это понимал. Командовал нами в ту пору один маркиз, которого я именовать не буду, хоть и помню прекрасно его имя и род. По имени у нас его и не называли, а за глаза называли по прозвищу — Упырь. Даже величали нас иногда так — Сотня Упыря, она же Вторая Конфланская.

— Милое прозвище. Уверена, это был добрый и отзывчивый человек с благородным сердцем.

— Его именем пугали непослушных детей. Да что детей, при упоминании о нем мог поседеть в считанные минуты взрослый мужчина. Память о нем была живучей в наших краях… Нет, он прославился везде, где побывал, но именно на родине, в Конфлане, его запомнили лучше всего. Он был… Он был солдат. Но не по профессии, а по духу. Он родился солдатом, и никакого иного ремесла ему дано не было. Бывают люди, которые рождаются только для чего-то одного, такая уж Господня воля. Вот и Упырь был рожден лишь для схваток и ни для чего больше. Время между схватками было для него потерянным, пустым, это время он не жил, а тянул, как тянут приступы зубной боли. Кто бы не встретил его в такой час, утверждал, что он выглядит подобно мертвецу — потухший взгляд, безвольное лицо… Только в бою он пробуждался для иной, настоящей жизни, ради которой и существовал. Он был старшим сыном своего отца, благородного маркиза, и мог унаследовать немалое состояние со временем. Но ему оно не требовалось. Его не интересовали балы в палаццо, высокородные любовницы, песьи охоты и мирская слава, Упырь знал только одно удовольствие и предавался ему при любой возможности. А возможностей на службе у графа Конфланского хватало… Когда я встретил его, Упырю было сто сорок шесть лет, и он был не более, чем человекоподобной машиной для убийств. В своем роде это была совершенная машина, хорошо налаженная, смертоносная и смертельно опасная. Ничего человеческого не видел я в нем, все это отмерло, как отмерли ненужные человеческие ткани, оставив только опаленную пламенем тысячи битв броню, подкожные стальные пластины и кибернетические импланты. Он не старел со временем и собирался прожить еще несколько веков. Мне хочется надеяться, что он не был создан Господом в милости своей, а являлся искусственным, выкованным где-то в адских кузнях големом, дыхание в которого вдохнул всепожирающий огонь недр. О, он не был просто бездумным рубакой, как многие, в бою его охватывало гениальное озарение сродни безумию, под действием которого он посылал нас вперед, в огонь и смерть. Почти все его тактические решения были блестящи, но даже это не снискало ему любви среди солдат. Однажды он отдал приказ атаковать в лоб укрепрайон кельтов, и три десятка отборных бойцов заживо сгорели, залитые зажигательной смесью в самоубийственной атаке, только лишь для того чтобы остальные могли обойти неприятеля с фланга. Ему было все равно, как к нему относятся. В те редкие моменты, когда не гремел бой, он был равнодушен, как старая картечница, глядящая дулом в небо. А еще он любил карательные операции. Если где-то в графстве намечался мятеж, например, какой-то городок начинал чадить, преступая узкие рамки положенных ему вольностей, туда первым делом отправляли Упыря с его сотней. То есть нас. Эту работу Упырь любил почти так же, как войну, для которой был создан. Мне посчастливилось не участвовать в той резне, которой он прославился, но и без того пришлось повидать более чем достаточно. Его излюбленным приемом в мятежных землях было окружить городок и объявить два часа на выдачу зачинщиков. Обычно это были какие-то сошки — мелкие городские аристократы, повздорившие друг с другом, зароптавшие на новые цены ремесленники, какой-нибудь городской юродивый или жалкие трактирные пьянчуги, недобрым словом помянувшие Его Сиятельство. Они считались мятежниками, и с ними Упырь расправлялся так жестоко, что его собственные люди потом просыпались по ночам от безумных кошмаров. Если мятежников не выдавали, Упырь был на вершине блаженства. Город был в полной его власти, особенные полномочия, данные графом, подтверждали это. И он начинал вершить там страшное правосудие, из-за которого и получил свое прозвище. В одной деревушке на юге графства он приказал отрубить правые руки всем взрослым мужчинам и юношам. В другой — собрать всех младенцев в одну огромную бочку на рыночной площади, которую забили, обвязали колючей проволокой и оставили на солнце. Три дня жители слушали, как умирают их дети.

Отец Гидеон рассказывал монотонно, без выражения, точно бубнил заученный текст молитвы. Но от его слов пробирала дрожь, горячая, как приступ лихорадки.