Константин Соловьёв - Нантская история

— В конце концов его начали ненавидеть настолько, что ему пришлось с этим считаться. Даже если ты не привык бояться смерти, сотни тысяч людей, мечтающих увидеть, как ты корчишься в предсмертных муках — это весомый довод подумать об охране. У Упыря она была — дюжина беззаветно верных валлийцев, следовавших за ним по пятам, как натасканные псы. Мимо них не могла пролететь даже луговая птица. Упырь никого не боялся, но он хотел чтобы его жизнь длилась как можно дольше, дюжину веков. А для этого нужны были предосторожности, особенно с его славой. Он не употреблял обычную пищу, его пищей были растворы в ампулах, если не считать криков умирающих на поле боя. Он не боялся яда — в его теле осталось настолько мало человеческого, что никакой яд не мог уязвить это закаленное в адском пламени железо. По этой же причине ему не могли навредить ножи наемных убийц и снайперские пули. Это чудовище собиралось жить еще долго, и даже мы, его сотня, с ужасом представляли, сколькими муками ознаменуется эта жизнь. Представляли — и слабовольно надеялись, что он найдет свой конец. Но это было тщетно. Он был неуязвим — и на поле боя, где его не брали ни боевые сервусы велетов, ни штыки нормандцев, и вне него. Одного наемного убийцу, проникнувшего в его шатер, чей отравленный стилет лишь скользнул по нагруднику, он приказал выпотрошить живьем и нафаршировать негашеной известью. Возможно, это укрепило ужас его врагов, но этого нельзя сказать о любви его солдат. Не знаю, как он закончил бы свои дни, если бы Господь не решил избавить мир от этого чудовища. Возможно, в конце концов он впал бы в немилость и был бы обезглавлен на центральной площади в Конфлане. Или утонул в холодном северном болоте. Может, рано или поздно под ним просто разверзлась бы земля чтобы принять его обратно в ад… Но вышло все так быстро и просто, что мало кто поначалу мог поверить.

— Значит, его все-таки убили? — уточнила я.

— Это сделала женщина.

— Врете! — вырвалось у меня.

— Это сущая правда. Мы стояли в одном тихом городке, душ с полмиллиона, не больше. Городок и в самом деле был тихим — в нем я не помнил ни одного серьезного волнения. Последний бунт здесь подавляли восемьдесят лет назад. Упырь повелел разбить лагерь и становиться на постой. Это был тихий уголок, в котором он рассчитывал встать на несколько дней с тем чтобы мы смогли привести себя в порядок и подлатать прорехи после предыдущих битв, а год выдался жарким, как никогда. В этих краях не слышали об Упыре, а точнее — не помнили, ибо последний мятеж случался при жизни их дедов. То ли Упырь расслабился, то ли ему самому понравилась мысль о том, что хоть где-то на этой разоренной войнами земле его могут привечать как защитника, а не как кровавого ублюдка, согласился принять дары от местного населения. Среди гостей была старуха, настолько древняя, что казалось чудом, как она способна ходить на своих двоих. Ей было лет девяносто. Валлийцам из охранения был неважен возраст, и при входе ее обыскали, как и всех прочих. Когда она оказалась в шатре Упыря и подошла к нему чтобы вручить дары от города, он лишь насмешливо цыкнул зубом и сказал что-то вроде «Это еще что за старая кляча?». А через секунду после этого он был уже мертв. В ее прическе была спрятана игла, длинная и тонкая, вроде тех, которыми шьют парусину у нас в Нанте. Старуха выхватила ее и ударила быстрее, чем хоть один из закаленных в боях наемников-валлийцев успел среагировать. Упырь не боялся пуль, ведь стали в его теле давным-давно было куда больше, чем плоти. Но та плоть, что осталась, все еще была уязвимой. И игла пронзила ее подобно остро отточенному стилету.

— Ого! Значит, он помер?

— На месте. Он путешествовал с собственной бригадой нейро-лекарей, знахарей-иммунологов и прочих служителей Гиппократа, но они ничего не могли поделать — к тому моменту мозг уже был непоправимо разрушен. И все это сделала одна старуха. Когда ее схватили наемники и допросили, оказалось, что она застала последнее волнение в этих краях, которое усмирял Упырь. И хорошо запомнила его сноровку. Из всей ее семьи лишь она одна пережила это усмирение.

— Но как у нее вышло это? Ведь она-то не была наемным убийцей?

— Не была, — согласился отец Гидеон, — Но это ей не помешало. Она тренировалась. Восемьдесят лет, изо дня в день. Тренировалась только одному — выхватывать иглу и бить в нужное место. У нее было много времени чтобы освоить прием. Эта запоздавшая месть длилась всю ее жизнь. У нее не было ни детства, ни молодости, ни зрелости, ни старости, только растянутое почти на век чувство ненависти. На следующий день ее казнили — разорвали на части. Но даже перед смертью она выглядела счастливой. Я же ощутил такую печаль, какой прежде не знал.

— Уж надо думать!

— Не из-за этих двух смертей. Я видел их столько, что мое сердце к тому моменту утратило способность переживать. И сам я убивал, и немало. Нет, Альберка, причина моей печали была в другом. Я все думал об этой несчастной женщине. Представьте только — эту ненависть она пронесла через всю жизнь. Бог мой, да вся ее жизнь и была одной лишь ненавистью. Какое это, должно быть, всеподчиняющее чувство, если оно может заставить человека пойти на такое. Это был настоящий подвиг — из ненависти. Настоящий гимн ей. И вдруг я понял, что все подвиги в этом мире совершаются из ненависти. Мы шли в безрассудную атаку на вражеские штыки и, в полном окружении, полууничтоженные и сметенные, одерживали победу — не из любви. Нас гнала вперед ненависть к врагу. И неважно, каким был враг, ненависть всегда была одинаковой. А враг героически сопротивлялся, сражаясь до последней капли крови — не от любви к своей земле, а от ненависти к нам. От этих мыслей мне стало горько, Альберка. Выходило так, что зло, как бы не говорили сытые румяные священники с амвонов, сильнее добра. Потому что добро не может подчинить себе человека без остатка, совершить настоящее чудо и сделать невозможное. А зло может. И самые великие подвиги всегда совершались во имя ненависти. Раз так, именно ненависть — самое живучее и, значит, самое сильное из человеческих чувств. А ненависть куется в аду.

Закончив рассказ, Отец Гидеон продолжил безучастно глядеть в сторону, словно в рассеянности сам не заметил этого. Наверно, сейчас передо мной сидела лишь его оболочка в чистой черной сутане, дух же путешествовал другими местами и в другом времени.

— Так вот почему вы решили стать священником, — сказала я чтобы растормошить его.

— А?.. — встрепенулся он, возвращаясь, — Да, наверно. Я просто увидел, сколько ненависти вокруг. И мне показалось несправедливым, что именно она так решительно и безнадежно перекраивает людские судьбы и души, добродетель же жмется в углу, как трусливый кот под лавкой. Через несколько дней после этого я оставил свой иззубренный скрептум, получил горсть монет и покинул графскую службу.