Фигль-Мигль - Эта страна

Пока Саша Энгельгардт ждёт, считая часы… два-три дня, сказал Казаров, потерпи, никто на тебя не подумает… пока Саша ждёт, пока фон Плау обвиняет Вацлава, а Вацлав – Лихача, и специалист приводит в действие свой нехитрый подлый план, в тридцать четвёртой комнате проводят совещание за совещанием. Это одна нескончаемая, утонувшая в табачном дыму оргия, сладострастие прений. Пока кто-то спит или ест в уголку (хотя большинство привыкло есть, не прекращая состоящего из истеричных криков разговора), новые бойцы занимают место.

Выясняется, помимо прочего, что клоунской эскапады в ночь с четвёртого на пятое никто не хотел. Преждевременное, обречённое выступление; мало того, в общественном сознании Филькина революция сливается с бандитизмом, и уже побили на рынке двух анархистов в отместку за не ими сожжённый ларёк. «Было бы крайне нецелесообразно и печально, если бы наше стремление к объединению породило новый раскол», – сказал профессор Посошков в самом начале – и зря трудился.

Есть вещи, которые не меняются.

До семнадцатого года революционные партии ненавидели друг друга сильнее, чем самодержавие; в Советской России их взаимоотношения стали предметом насмешек ГПУ. «Взаимоотношения политических группировок между собой – крайне ненормальные, – докладывали уполномоченные своему начальству, – и если среди политических и говорят об едином фронте, так это только и остаётся в разговорах, никакого единения между группами нет и не будет. Сильно развивается фракционность, а недоверие не только к инакомыслящим, но и своим однопартийцам».

Бессмысленно было со стороны Ивана Кирилловича воздевать, фигурально выражаясь, руки, но он это делал, и в довершение всего сам не знал, зачем делает, потому что, как и все остальные, не доверял никому. Он имел достаточный опыт ссылок и в достаточной мере был им развращён, чтобы понимать, что за каждым в этой комнате, включая его самого, стоит густое облако подозрений и пересудов, каждый отбрасывает густую чёрную тень. Теперь уже очевидно, что пережитый шок их не сплотил. Большевики в глазах социалистов остались узурпаторами, а социалисты в глазах большевиков – господами, и так далее, у самой незначительной фракции свои гордость и программа, и хотя они все вместе сидят у разбитого корыта, корыто тоже не сплачивает никого.

Накануне этого балаганного, идиотского выступления в ПСР обсуждали вопрос о полной легализации либо уходе в подполье; может быть, кто-то таким образом заставляет на этот вопрос ответить. Но кто эти хитрецы? Люди из межпартийной БО чрезмерно просты, людям из ЦК нужно другое. Взаимотягостные контакты с новыми оппозиционными партиями уже всех, кажется, убедили, что, на свету или во мраке, рассчитывать придётся только на себя. Особенно это касается коммунистов, злорадно думает профессор Посошков, коммунистов из Думы XXI века, наконец-то всё всплыло.

– Всё заседают? – спрашивает дядя Миша у Кошкина, жестом предлагая тому убрать со стола шахматную доску.

– Заседают, – соглашается Кошкин.

Дядя Миша расставляет чашки, сахарницу, чайник; довольно щурит глаза.

– Поглядеть – шапка свалится.

– Похоже, я просчитался.

– Ты не просчитался, голубчик. Ты перемудрил.

– А что нужно было делать, Михаил Алексеевич? Сидеть в углу, ждать, пока эта нечисть страну подожжёт?

– Больше не хочешь коммунизма?

– Я не хочу коммунизма на развалинах. По тем же причинам, по которым вам перестал быть нужен парламентаризм. Или я ошибаюсь? – Он обеими руками трёт лоб и виски. – Почему их до сих пор не забрали?

– И не заберут. Разве что тебя да меня, радетелей сильной государственной власти. Пей чай, комбинатор.

– Все на свободе, – почти с отчаянием говорит Кошкин. – Что же они должны сделать, чтобы их арестовали, Кремль взорвать?

– От элемента город очистили – и то неплохо. Как ты теперь будешь оправдываться?

– Перед кем?

– …Ну а деньги?

Вопрос о пропавших деньгах всплывает и в тридцать четвёртой комнате и оказывается важнее идео логических разногласий. Не будет без денег ни честных выборов, ни бомб в министерских портфелях: политики в любых её проявлениях. Половина присутствующих охала и кряхтела, соглашаясь на экспроприации, и теперь чувствует себя хуже некуда: мало того, что пошли на сделку с совестью, так ещё и зря. «Как проститутки», – бормочет кто-то. Обманутые проститутки, которым не заплатили.

– Я говорил, что большевикам нельзя доверять! – срывается наконец Посошков. – Откуда нам знать, что касса у фон Плау действительно пропала? Как вам вообще пришло в голову, что большевики способны отказаться от своих интриг ради общего дела?

– Вацлав дал честное слово.

– Только подлецы и негодяи дают безответственно честное слово!

– Поосторожнее, Иван Кириллович, – говорит, бледнея, Вацлав. – Я был не один.

И все смотрят на Лихача, главного апологета союза с коммунистами.

Лихач потребовал разбирательства, но в суете и запале этих дней мало кто понял, чего он хочет и что с ним случилось. Он был член ЦК, это правда, но только как руководитель межпартийной БО, и чем большую неприязнь вызывала БО, с тем меньшим доверием относились к нему, как-то чувствуя или понимая, что в первую очередь он боевик и лишь во вторую – цекист. Вся затея с БО уже кажется цекистам ужасной, компрометирующей глупостью. Можно прожить и без экспроприаций, и без терактов; с программой, отредактированной сообразно новому времени.

Что в таком случае останется от партии и её идеалов?

Что останется от партии в любом случае? Уже нашлись и угнездились на мещанских диванах отступники, нашлись и такие ренегаты, которые пытают счастья в партиях XXI века… не нужны они там, даже на ролях свадебных генералов… Боевой организации не скажешь, как говорили отцы: «Постой за дверью, позовём».

– Вацлав обвиняет меня в сотрудничестве с жандармами. Я хочу, чтобы он предъявил доказательства весомее двусмысленных фотографий.

Непостижимые и грозные технологии XXI века могут всё, и новые спецметоды кажутся воскрешённым ещё чудовищнее старых. Теперь не только можно сделать с человеком что угодно, но сделать это можно так, что он ничего не узнает.

– Они поддельные? – с надеждой спрашивает кто-то.

– Настоящие, – признаётся Лихач. – Но на самом деле всё не так, как на них! А что касается кассы, Вацлав и я, с общего согласия, передали её на временное хранение Ромуальду. Вы все знали, что они из ГПУ. Почему же тогда предатель я?

– Хорошо, – говорит Посошков. – Мы с Вацлавом идём к фон Плау и ещё раз выслушиваем его объяснения.

– Не тошнит вас ещё, Иван Кириллович, от его объяснений?

– И к тому же это никак не объяснит факт знакомства Лихача с жандармским полковником.