Генри Олди - Внук Персея. Сын хромого Алкея

— Ты все ему передал? Ничего не напутал?

— Все передал. От твоего имени. И что ты берешься очистить изгнанника перед людьми и богами. И что готов дать ему пристанище на любой срок. И про дочку в жены…

Кормчий снова глянул на девку: не хватается ли за ножик? Нет, слушает. Даже мордой оттаяла. Небось, замуж хочется — аж горит! Он вспомнил Амфитриона — харчевня, чад, вонь прогорклого масла, и лицо напротив, тяжелое, каменное лицо человека, знающего, что судьба беспощадна. Никогда не встречал дядька Локр великого Персея, и хвала богам, что не встречал, а тут почудилось: встретил.

— Что сказал тебе сын Алкея?

— Поблагодарил.

— Что еще?

— Сказал, что убьет тебя. Непременно.

Все. Слово прозвучало. Дядька Локр зажмурился.

— Убьет? — спросила тьма. — В благодарность за добро?

— Клятву дал. Дяде-ванакту. Иначе, говорит, не будет мне покоя. И семьи не будет. И детей. Клятва, мол, такая.

— Когда ж это он клялся? Над могилой?

— Нет, живому. Сперва поклялся, а потом убил.

— Он передумает, — сказала тьма другим голосом: женским. — Отец, он…

— Эх, ты, — укорил дочь Птерелай. — Ты что, не слышала, как он клялся?

Комето долго молчала.

— Слышала, — наконец ответила она. — Ну и что?

— Проклятый!

— Не говори глупостей, брат. Или хотя бы не повторяй их за другими.

— А ты разуй уши, брат. Твой сын — проклятый!

— А даже если так?

— И ты спокойно признаешь это?!

— Я не признаю. Я допускаю. И повторяю: что с того?

— О боги! Вы слышите его безумные речи?

— Берегись, брат мой. Стрелы проклятий бьют исподтишка. Никогда не знаешь заранее, в кого они угодят.

— Благодарю тебя, судьба, что у меня нет сыновей! На дочерей не ляжет черная тень Пелопсовой судьбы…

— И снова берегись, брат мой. Ты младший меж сыновей Персея. И жена твоя молода. У тебя еще может родиться сын. Как знать, не вспомнишь ли ты однажды о проклятии Пелопса…

— Мой сын будет властвовать над Микенами!

— Полагаешь, спинка троноса — надежная защита от судьбы?

Не найдя, что ответить, Сфенел, ванакт микенский, вскочил с кресла — и забегал по мегарону. Гнев переполнял его, гнев и бессилие. Так было всегда при разговорах со старшим братом. Хоть не езди в Тиринф! Алкей доводил Сфенела до бешенства, от которого щипало в носу, а на глаза наворачивались слезы. Нет, это очаг дымит. Надо изругать рабов-бездельников… С размаху Сфенел врезал кулаком по колонне. Боль отрезвила, вернула ясность рассудку.

— Начнем сначала, — предложил он. — Что тебя беспокоит?

— Три года мой сын шляется по Пелопоннесу…

Шляется, оценил Сфенел. В голосе брата звучала плохо скрываемая ярость. Брат раздражен сыном-изгнанником. Сперва так переживал, что чуть не превратился в вареную репу, а теперь глядите-ка! — ожил, велел доложить о странствиях любимца и, свесив руку с ложа, чертит на песке странные знаки. После суда, решившего судьбу убийцы, Алкей больше не вставал на ноги — хоть с костылем, хоть при помощи слуги. Первенец великого Персея сделался неимоверно тучен, заплыл жиром: дряблая гора плоти. К двум носильщикам добавили третьего — иначе силачи-номады срывали спины. Тут и у быка хребет треснет! Цена, какой Алкею давались будничные пустяки — например, опрятность — была, пожалуй, чрезмерной. Калека терпел, не отягощая близких жалобами. Лишь взгляд его день ото дня набирал бритвенной остроты, как если бы зрачки — клинки из бронзы — точили на оселке страданий. Временами Сфенелу казалось, что в недрах Алкеевой туши, вернувшись из царства мертвых, прячется отец, Убийца Горгоны. А взгляд брата — это блеск отцовского меча.

— Ну и пусть! — отмахнулся он. — Жив, и ладно.

— Было у отца три сына… — с непонятной насмешкой произнес Алкей. — Я лежу в Тиринфе. Ты сидишь в Микенах. Амфитрион меряет Остров Пелопса из конца в конец. От Пилоса до Трезен. От Коринфа до Спарты. Месяц за месяцем, год за годом. Амфитрион, убийца владыки Микен.

— Владыка Микен — я!

— Это сегодня. Амфитрион же носит в котомке вчерашний день. Как знать, не превратится ли вчера в завтра? Тем более, что котомка — не единственная спутница изгнанника. Убийца скитается вместе с вдовой убитого, дочерью убитого и последним, оставшимся в живых, сыном убитого.

— Ликимний — ублюдок! Пащенок, рожденный от рабыни!

— Да, в нем мало Персеевой крови. Но она есть. Впрочем, оставим малыша в покое. Ты слышал, что я сказал?

— Я не глухой!

— Сомневаюсь. Давай еще раз, сначала. Что ты услышал?

— Что твой драгоценный сыночек меряет Пелопоннес в компании Электрионовой вдовы…

— А должен был услышать совсем другое. Мой сыночек держит вдову при себе. Он не отправил ее домой, в Тиринф или Микены. Он заботится о вдове, кормит и поит, защищает от разбойников. Что это значит для болтунов и зевак? Что это значит для хитроумных басилеев Аркадии и Элиды?

Вместо ответа Сфенел опять приласкал колонну кулаком. Дерево глухо застонало; посыпалась краска. Больше всего на свете младшему Персеиду хотелось послать старшего в Тартар со всеми его намеками и допросами. Который раз Сфенел собирался с духом — «Сопляков учи! Слугами командуй! А я — ванакт! Кто дал тебе право…» — и гневные слова в последний момент каменели на языке. Вернувшись в Микены, он наедине с собой разучивал воинственные речи, в финале которых Алкей неизменно признавал свое поражение и клялся в почтении к Сфенелу Великолепному. Увы, в присутствии брата медь ораторского искусства превращалась в труху.

— Это значит, — продолжал беспощадный Алкей, — что мой сын не доверяет ни тебе, ни мне. Он боится вверить нам жизнь несчастной. А ведь вдова покойного ванакта — моя дочь и твоя племянница. Это оскорбительно. Это — упрек и подозрения. Болтуны шепчутся, басилеи ухмыляются. Мой сын позорит семью, то есть нас.

— У изгнанников нет семьи!

— Хорошо. Он позорит семью, которой у него нет. Ты слал к нему гонцов?

— Пятерых! Он всем отказал.

— Отправь шестого. Но сперва пусть гонец зайдет ко мне. Я научу его, как надо убеждать строптивцев.

— Шли гонца сам! Или в Тиринфе нет скороходов?

— Я чту память погибшего брата. Я не стану слать гонцов к убийце.

— А я, выходит, не чту?!

— А ты сел на тронос убитого. Наследовал его город, а вместе с городом — долг правителя. Не только у изгнанников нет семьи. У владык — тоже. Оставим споры. Гонца пошлешь ты, я же вложу ему капельку ума. Что ты еще услышал от меня, о чуткий брат мой?