Генри Олди - Внук Персея. Сын хромого Алкея

Возле Платей, в густой дубовой роще, их чуть не побили. Голодный Ликимний со ста шагов унюхал запах вареного мяса, и вскоре обнаружил под матерым дубом — о Зевс, Податель благ! — здоровенный шмат свинины. А под вторым деревом — о Гера Защитница! — еще. И еще — вон, и вон там, у корней… Ликимний, давясь, не успел прожевать первый кусок, как из чащи выскочили платейцы и взяли парня в оборот. Пришлось немало потрудиться, разгоняя горожан, жаждущих крови. Выяснилось, что платейцы испокон веков разбрасывают в дубраве мясо. И ждут, кто из священных ворон первой схватит подношение. На какой дуб сядет ворона, тот и рубят, а потом делают из древесины жертвенную статую — чтобы сжечь на празднике. С трудом удалось убедить скандальных платейцев, что Ликимний ничем не хуже священной вороны, разве что клювом не вышел. А дуб — вот он, рубите на здоровье. Косясь на Тритонову дубину и кулаки Амфитриона, платейцы в конце концов согласились, и свинину подобрать разрешили — чего добру пропадать? — только в город запретили входить.

Если ворона — лети мимо.

Заночевав под стенами, путники с рассветом зашагали вдоль берега Оэрои, дочери полноводного Асопа. Ветер-флейтист шелестел в тростнике, перебирая стебли чуткими пальцами. Гремел хор лягушек. Цапля-корифей выхватывала зазевавшихся певцов, но гимн не смолкал. Вниз по течению, через сорок стадий, обнаружились развалины брошеного селения. Даже руины храма имелись, и два-три замшелых идола, посвященных не пойми кому. Птицы кружили над колоннами, но садиться не желали. Дальше тропа убрела вверх по склону, в сторону Халкиды, долго кружила в скалах, густо поросших зеленью, и наконец сгинула в буковой глуши. Миновал полдень, время дремало в алых венчиках маков; солнечный диск катился на запад, грозя разбиться о вершины Киферона.

— Не могу больше.

— Пещера. Отдохнем…

Дождь бронзовых стрел наискось рассек кроны буков. Лучи закатного Гелиоса терзали скалу, пятнали гранит золотистым багрянцем, превращая в окаменевшего леопарда-исполина. Пещера мнилась разверстой пастью: мрачный зев, клыки-сталактиты, язык пола, подсвеченный солнцем… Леопард не голодал. У входа в пещеру обнаружились россыпи костей. Правда, на диво мелких: такой громадине — на один зуб.

— Где мы? Страшно тут, — пробормотал очнувшийся Ликимний. Тритон поставил его на землю. Парень качнулся, но устоял. Амфитрион присел рядом на корточки. Повертел в руках кость: обглоданную дочиста, мало что не отшлифованную. Пригляделся внимательней.

— Ребенок? Мелкий сатир?

Еле слышно охнула Алкмена.

— Львица?

Тритон вскинул дубину на плечо и завертел головой, высматривая врага. Давняя битва с немейской зверюгой крепко-накрепко врезалась в память тирренца.

— Ага, львица, — буркнул Ликимний, расковыривая палкой старое кострище. В золе тоже лежали кости. — Ловит дураков, жарит и ест.

— Жарит?! — изумился Тритон. — Сам дурак, да?

Ликимний отряхнул кость от золы, примерил к собственному предплечью.

— Детская…

— Идем отсюда! — забыв об усталости, Алкмена кинулась прочь.

Никто не успел ее остановить. Добежав до опушки буковой рощи, Алкмена остановилась сама. До слуха мужчин донеслась песня. Слов было не разобрать — девичий голос дробился в гуще деревьев, эхом отражался от скал. Казалось, поет целый хор. Из первобытного многоголосья птицей вырвалось:

— Эвоэ, Вакх!

И еще раз, словно в подтверждение, что путники не ослышались:

— Эван эвоэ!

Меж темных стволов полыхнуло яркой охрой. Миг, и на опушке, в десяти шагах от Алкмены, возникла девушка. Рыжее пламя волос — по ветру. Рыжая накидка из лисьих шкур — по ветру. Рыжая пыль из-под босых ног — по ветру! Руки вразлет, ноги топчут молодую траву. Тонкая, гибкая фигурка трепетала языком огня. Девушка танцевала. А сын Алкея прирос к месту, обратившись в камень. Прошлое обрушилось на него, воскрешая испуганного мальчишку, проступило сквозь кожу холодным потом, лишило воли и сил. Ему снова десять, и пляшет во дворе безумная женщина, разорвавшая на части своего сына…

«В вакханалии нет жен и сестер, — пробился сквозь годы дедов голос. — Есть тварь бешеная, ядовитая. Подошел — рази. Иначе погибнешь.»

…у дедушки меч. Сейчас он…

У него, внука Персея, тоже есть меч. Но Персей был сыном Златого Дождя. А Амфитрион — всего лишь сын хромого Алкея.

«…рази. Иначе погибнешь.»

Руки отказывались повиноваться. Вот она, рукоять меча. Но дотянуться до нее — проще умереть. Горло пересохло, губы сожгло рыжим огнем…

— Алкмена, назад!

Прохрипел, вытолкнул, выплюнул два слова — и отпустило. Амфитрион мотнул головой, возвращая ясность рассудку. Что за наваждение? Просто девчонка в лесной глуши. Молоденькая, лет тринадцати. Поет, танцует, радуется. Вакха славит? Ну и что? Прошли те времена, когда путники опасались яростных менад. Сгинули во мгле былого. Теперь — празднества, шествия, хороводы; ну, оргии — не без того. Дионисии. Уступи дорогу толпе вакханок — не тронут тебя, пройдут мимо. А уж одинокая вакханка и вовсе безобидна…

Он и перед лицом Зевса Правдивого не признался бы, что испугался не за себя — за Алкмену. Вакхическое безумие заразно. Увидеть Алкмену, забывшую его ради бога… Лучше заранее вырвать себе глаза.

— Рыжая, — Тритон ткнул в девушку пальцем. — Львица, да?

И захохотал басом.

— Скорее уж лисица, — улыбнулся Амфитрион.

— Точно, лиса! Хо-хо-хо!

Алкмена пятилась к мужчинам. Она не знала, отчего пещера людоедов и девица-плясунья пугают ее одинаково. Безопасность была там, где муж. Единственное в мире безопасное место… Кружась в танце, рыжая следовала за ней, не отставая. Милое, остренькое личико, хрупкое сложение, едва наметившаяся грудь; бассара [73] Бассара — одежда из лисьих шкур, посвященная Дионису. Вакханки, носившие такие одежды, назывались бассаридами. — на голое тело, которое девица без смущения обнажала в пляске; за узкими плечами — капюшон в виде лисьей морды, скалившей клыки…

Песня превратилась в стон. Танец — в гимн страсти. У Амфитриона перехватило дух. Рядом оглушительно сопел Тритон. Ликимний, сопляк, молоко на губах не обсохло — и тот пустил слюну, будто голодный пес при виде куска парной говядины. Всех троих затрясло от возбуждения. Разум тонул в жаркой, влажной пучине; всплывал, погружался, снова всплывал… Ритм завораживал, сводил с ума. Недозрелость девицы представала обещанием утех, какие не снились и бессмертным. Впору сцепиться друг с другом за право первым сжать в объятиях дикую лису.

Девчонка вдруг припала к земле. Вздыбились лопатки под лохматой накидкой; задвигались тугие ягодицы, приподнятые вверх, к небу. Ладони и локти уперлись в зеленый ковер. Трепет изящных ноздрей: лиса учуяла запах…