Александр Бруссуев - Не от мира сего

— Держи, — бросил он небольшой кожаный кошелек гостю. — Да смотри, чтобы карман не порвался.

Илейко словил мешочек и прикинул на вес: целое богатство. Можно было отказаться, никаких чувств от внезапно свалившихся денег не испытывал, но промолчал. Наверно, не хотелось Лаури обижать. Тот бы при желании мог себе оба кошелька оставить, никто бы не узнал.

— Спасибо! — просто сказал Илейко, пряча богатство за пазуху, поближе к сердцу.

— Не за что, — махнул рукой Лаури. — Тут тебе еще жеребя выделили, да больно уж маленького. Как говорится, "На тебе, Боже, что нам негоже".

— И что же мне с ним делать? — удивился Илейко, никогда не слывшим специалистом по лошадям. Пес с ней, с Заразой — идет себе рядом, поклажу несет, слова лишнего не скажет, ест что попало. Молодой конь — совсем другое дело. Его в росах купать надо, кормить зерном отборным, выгуливать на лугах, да потом еще объезжать. При мысли о скачке на ретивом жеребце заныло седалище. — Я в жизни на лошадях не скакал, тем более, без седла.

— А, — засмеялся бортник. — Как же ты с Заразой своей справился?

— Да никак, — ответил Илейко. — Шел рядом, за ухом чесал.

Лаури смеялся, чуть по земле не катался. Ему казался забавным сам факт, что кто-то так трепетно может относиться к средству передвижения. Однако, зная намерения лива двигаться дальше на север, он предложил вариант разрешения ситуации.

Илейко, облегчив свой кошель на несколько грошей, приобрел седло, стремена и сбрую. На своего юного жеребца одевать это дело не стал, ибо тот мог не совсем правильно истолковать это событие и благополучно околеть. Зато приспособил все это для мудрой Заразы. За деньгу малую она поступала в полное владение нового хозяина, к кому уже привыкла и считала своим благодетелем. Ее, конечно, немного удивило то, что придется бродить по дорогам в скаковой амуниции, но если бы она узнала, что и сам авторитет окажется в седле, то, без всякого сомнения, от похода бы отказалась. Высокий рост Илейки подразумевал и порядочный вес.

Жеребенок становился питомцем Лаури: тот его холил, лелеял и пестовал, а также считал в случае успешного произрастания настоящей скаковой лошадью. Пока Илейко бы не вернулся с новым предложением. К тому же старосте Тулоксы негласно поступило распоряжение, по приходе статного богатыря за причитающейся ему наградой обязательно последнего попридержать и известить кое-кого в Олонце. Так что за жеребенком, взятым на время ожидания Лаури, был установлен надзор. Илейко опять забыл поинтересоваться между делом, как же зовут его новую собственность. Впрочем, бортник выказывал некоторое сомнение, что она, эта собственность, благополучно произрастет. Уж больно тщедушной казалась маленькая коняжка.

К моменту, когда Илейко собрался ехать к Сиверским горам, всю Ливонию изрядно лихорадило. Вообще-то любое государственное образование даже с таким минимумом исконно государственных функций, как было в Ливонии, постоянно потряхивает и переворачивает. Власть, принадлежавшая воспитанным на древних традициях ливонским рыцарям, не являлась единой. Раздробленность на самостийные очаги самоуправления уникальным образом не мешала целостности всей державы. Все бы ничего, жили бы, как прежде, когда птицы летали на Северный полюс, выращивали рожь, добывали пушнину в лесу и рыбу в озерах, плавили бы настоящее железо, растили бы выносливых лошадей, писали иконы, строили деревянные замки и дворцы, бились в междоусобицах, отражали набеги северных и западных соседей, сами в боевые походы ходили. Но рано или поздно времена меняются. Опс — а на юге назрел, как нарыв, новый народ, без роду, без племени. Опс — а на западе объявились цивилизованные и от этого мнящие себя вершителями судеб сословия. Опс — восток откатился куда-то в далекие дали, и уже Ливония — идея и цель "драх нах остен", чтоб было кого резать и бить. Не всегда нападают на тех, кто может напасть сам. Всегда — на тех, кто не такой, как все. Вера сменяется религией, Веру давят деньги, Вера не может существовать, когда совесть нечиста. Если есть где-то очаг этой самой Веры — вали ее кагалом. Сатанист Папа из Батиханства с одной стороны, Константинополь с другой. Мочи козлов!

И уже спорят о разделе Ливонии епископы и меченосцы, немцы и датчане, папские легаты и ливонские немцы. Спорят, будучи вне, не замечая, что внутри уже тысячи пришлых людей, потомков слэйвинов. А те пролезают в любые державные места и местечки, которые, как известно, имеют место быть лишь только в городах. А городов в Ливонии — не счесть. Недаром — Гардарика, страна городов. Пусть ливы сидят в деревнях и на своих хуторах, зато управляют ими — слэйвины. И над всем этим — новая религия, новые обряды, новые ценности.

Дерптский епископ Герман не может мириться, что все так запущено. В конце концов — у них самые современные технологии! Зато у слэйвинов — паталогическая склонность к изворотливости и лжи. Ну, а сами-то ливы чего? Да как-то не чего.

Красный крест на плащах Ливонского ордена заменяется на черный тевтонский даже в неприступной крепости Савонлинна. Вроде мелочь, но приятно. Созданные на правах невмешательства в дела Ливонского ордена епископства Дерптское и Эзельское тоже не сидят, сложа руки. В первую очередь надо было переписать всех буйных ливов. Библия учит, что после первой переписи населения, устроенной "любимчиком Бога" Давидом, случилась на Земле катаклизма, кто остался в живых, думать забыли о подсчетах. Попы — не самые глупые люди, может быть, самые жадные, но это к делу не относится. Перепись перевернулась в церковное крещение с записями в соответствующие кондуиты. От количества новообращенных и зависело в дальнейшем численность войск, отправляемых на борьбу с язычниками и святотатцами.

Но не тут-то было. Разбежавшиеся по всей Европе слэйвины, не сумевшие, правда, добраться до Британских островов, играли тоже свою игру, которая была могуче, нежели у германских товарищей. Немцы руководствовались мнимой честностью, ну а если врали, то им в этом потакали святые отцы: "Ничего, ничего, сын мой. Твой грех уже отпущен. И еще другие твои грехи отпускаются. Заочно. Дэньги давай!" То есть сила у них была полуторакратная: правда и половина кривды. Все-таки отголоски совести и воспитания мешали терять человеческое лицо полностью.

А слэйвины, прекрасно ассимилирующиеся в любой среде, даже, так называемой, арабской, моральных и этических ограничений не имели. Соответственно, и сильней они были в два раза: используя правду, и вместе с ней — неправду. По барабану, что делать, лишь бы ничего не делать и при этом оставаться в шоколаде. Недаром, самый непродуктивный труд — это слэйвинский, ибо не трудятся они, а выживают. Да еще обезьяний труд бесполезен, но тут уж дело в характере самих обезьян, их необозримой вредности и неспособности видеть дальше "сейчас". Однако обезьяны далеко на востоке, а слэйвины — под боком.