Макс Фрай - Зеленый. Том 2 [litres]

– Хочешь кофе? – изумляюсь я.

Не то чтобы Нёхиси никогда прежде не пил кофе. Еще как пил! Но не по собственной инициативе, а со мной за компанию. Он, по-моему, вообще всегда пьет и ест за компанию, не ради самих еды и напитков, а ради процесса совместной трапезы, Нёхиси – чрезвычайно компанейское существо.

– Это ты хочешь кофе, – говорит Нёхиси. – Просто еще не успел осознать. У тебя от кофе всегда настроение поднимается. Так что вари давай на двоих. И приноси сюда, устроим пикник.

– С вьюгами, метелями и сосульками, – киваю я. – Все, как ты любишь. Договорились. Хорошее дело – пикник.

Я спускаюсь в дом, мысленно попрощавшись с теплым западным ветром, который, как дурак, старательно нес нам тепло аж с самой Атлантики – не знал, с кем связался, думал, мы нормальные чуваки. А Нёхиси остается на крыше, страшно довольный происходящим и собой за компанию. Всемогущие существа в любых обстоятельствах всегда чрезвычайно довольны собой.

Я наливаю в джезву холодную воду, кладу туда кардамон, насыпаю три полных ложки эфиопского кофе и столько же Гватемалы, разжигаю огонь на плите – время пошло. Я бы сейчас запросто мог сделать воду горячей и без огня, за пару секунд, но зачем? Кофе есть кофе, у него своей магии выше крыши, пусть варится, как сам пожелает, надо только помочь процессу начаться, а потом оставаться рядом и не мешать. Это, конечно, не только кофе касается. Универсальное правило, лучшее, что можно сделать для каждого: разглядеть, что в нем есть магия, помочь ей начаться, а потом – не мешать.

Я стою над плитой, жду, когда пенка начнет подниматься, чтобы бросить в нее несколько крупинок черного перца. Кто-то – теперь не вспомнить, дело было очень давно – рассказал мне, будто от пары крупинок черного перца волшебным образом улучшается вкус. И у меня с тех пор действительно улучшается, хотя я сам понимаю, что перец на вкус никак не влияет. Но в моих руках это средство работает, потому что я когда-то в него поверил. Я всегда был готов поверить в любую чушь, особенно если она была хоть немного похожа на мистику. И, получается, правильно делал, потому что теперь мистика – это и есть я. И проблемы у меня соответствующие: вот уже четверть часа страдаю, что проиграл в «уголки» погоду другому мистическому существу. На этом месте впору упасть на колени и вознести благодарственную молитву, но я просто смеюсь, потому что это – ну, правда, очень смешно.

Я снимаю джезву с плиты, беру с полки очень тонкие чашки; у меня строгие требования к кофейной посуде, потому что фактура и форма ощутимо влияют на вкус. И, поскольку со всем этим добром в руках хрен залезешь на крышу, аккуратно на нее возношусь.

– Ты чего стоишь? – нетерпеливо спрашивает Нёхиси. – Давай сюда! А, тебе же, наверное, надо помочь?

Он поднимается, путаясь в ангельских крыльях, которые часто отрастают у него просто так, по рассеянности, как, впрочем, и длиннющий чешуйчатый хвост. Нёхиси говорит, это реальность чует его всемогущество и реагирует соответственно, лепит ему хвост и крылья, как погоны – отличительный знак. Ему, конечно, видней, но готов спорить, дело не в каких-то отличительных знаках, а в том, что у нашей реальности есть чувство юмора. И оно проявляется так.

Кое-как управившись с крыльями и хвостом, Нёхиси забирает у меня джезву и снова спрашивает, теперь уже встревоженно:

– Ты чего?

– Просто немножко в шоке, – наконец объясняю я и усаживаюсь на черепичную крышу, прямо там, где стоял.

Потому что – ну да, по идее, я много чего невозможного повидал, причем добрую половину этого невозможного сотворил самолично, далеко не всегда понимая, как оно мне удалось. Но все равно, когда вылезаешь на крышу декабрьской ночью, как-то не ожидаешь, что там тебя встретит летняя ночь. Такая теплая, ласковая, неистово пахнущая полынью, липами и недавно прошедшим дождем, что сердце рвется – это, к счастью, метафора. Пока – метафора, хрен его знает, что будет со мной потом.

– Я хотел еще солнце и радугу, как бывает летом сразу после дождя, – говорит Нёхиси. – Чтобы ты совсем охренел. Но в последний момент передумал. Я же твердо обещал Стефану никогда не менять местами день с ночью. Почему-то для него это важно. Не хотелось бы его подвести.

– Ничего, мне и так хватило, спасибо, – говорю я. И повторяю: – Спасибо. – И еще раз: – Спасибо! Слушай, я бы повис у тебя на шее, да крылья боюсь помять.

– Да что этим крыльям сделается? – удивляется Нёхиси. – Они же иллюзия. Ну помнешь, великое дело. Расправятся как-нибудь. Или новые потом отрастут.

Мы сидим на крыше, на самом краю, болтаем ногами, Нёхиси это дело ужасно любит, причем чем больше ног, тем ему больше нравится, вот и сейчас лишних шесть штук отрастил. Кофе мы уже благополучно допили. И оба думаем, что сейчас не помешало бы чего-то покрепче, но лень вставать и спускаться в дом за бутылкой, которую перед этим еще надо наколдовать. То есть ясно, что в какой-то момент мы это все-таки сделаем, потому что нашу летнюю ночь обязательно надо отметить, но прямо сейчас и так хорошо.

– Вы чего творите, ироды? – раздается снизу знакомый голос. До боли, я бы сказал, знакомый. Хотя сейчас Стефан, можно спорить, считает, что это мы его боль.

– Сегодня только я ирод! – гордо сообщает ему Нёхиси. – Это моя погода. Он мне ее проиграл!

– Плохо дело, – откликается Стефан. – Это что ж, мне теперь с тобой ругаться придется? Я-то думал, просто дам твоему дружку пару раз по башке и пойду себе спать.

– Хренассе у тебя романтические фантазии, – вставляю я.

– Залезай к нам, – предлагает Нёхиси. – Если хочешь ругаться, будем, мне для тебя ничего не жалко. Отлично посидим.

– Естественно, я к вам залезу! – угрожающе говорит Стефан. – А как ты думал? Домой, рыдая, пойду?

Вместо того чтобы просто оказаться на крыше, он идет в дом, лезет из кухни по приставной лестнице и протискивается в окно, как сделал бы любой нормальный человек, просто за неимением выбора. Ну, Стефан известный пижон.

– Это уже ни в какие ворота, – говорит он, усаживаясь между нами. – Летняя ночь в декабре! И не только на вашей многострадальной улице, а во всем городе сразу, включая спальные, блин, районы. Плюс девятнадцать, я на градусник посмотрел. Не то чтобы мне не нравилась такая погода. Лично я оставил бы ее навсегда. Но нарушать законы природы в настолько глобальных масштабах нам тут пока нельзя.

– Ну ненадолго-то можно, – беспечно улыбается Нёхиси. – Например, до утра. Никто не узнает, кроме пары десятков прохожих, или сколько их там…

– Да пара сотен, как минимум, – говорит Стефан. – Все-таки не деревня, а город. Всегда найдутся те, кто не спит по ночам.

– Везет им! – вздыхаю я. – Вот так выходишь на улицу в декабре в три часа ночи, а там внезапно вечное лето. Пахнет дождем, и листва на деревьях, и цветы, и трава. Я бы спятил, если бы со мной такое случилось – от счастья. Завидно – жуть.