Виктор Косенков - Гость внутри [litres]

Я не один.

Нас много, и все пишут. Кто-то белым по черному, кто-то черным по белому. Одни пишут маслом по холсту, другие мелом по асфальту, третьи пальцем по запотевшему стеклу.

Нас много, и все пишут. Только никто еще не придумал, как писать правильно. А если кто-то и додумался, нашел ту золотую середину, то молчит как рыба об лед и не делится знанием.

Я сижу и пишу…

Черным по белому…

Кровью по снегу…

Криком боли по ночной тишине…

Я сижу и пишу…

Иногда мне нравится писать, иногда хочется порвать эту странную рукопись.

Иногда я ненавижу за то, что кто-то заставил меня писать.

Но пишу. Должен писать.

Кому? Зачем?

Не знаю. Просто меня не спрашивают о моих желаниях.

Я должен писать. Так заведено, так положено.

Я сижу и пишу…

Что пишу и когда закончу?

Мне это неведомо.

Может, это будет роман, может, повесть. Может, серия картинок, мультфильм или сценарий к нему?

Не знаю. Обидно другое. Чаще всего такие творения остаются незамеченными.

Зато у них есть имя.

Их называют жизнь…»

Беляев оторвался от прыгающих строчек и протянул руку за третьим листом. Почти выдернул из рук у Якутенка, жадно принялся читать:

«Что есть у меня?..

…Да ни черта у меня нет.

А ведь есть люди, которые считают, что у них всего предостаточно. Чего?

Одни считают, что у них есть много денег, и этого хватит на то, чтобы купить счастье. Они заблуждаются. Люди глубоко несчастные, хоть и богатые.

У меня нет больших денег. И наверное, никогда не будет. А даже если и будет… Зачем? И даже те, что у меня есть, можно сказать, что их нету. Инфляция, пожар, потоп, кража – и все. Так, стало быть, у меня нет этого. И я знаю, что у меня этого нет.

Другие считают, что у них много чего есть. Их дома похожи на музеи, как им кажется. На самом деле их дома похожи на музейные хранилища. Здесь много всего, и все это бесполезно. Да и то, что полезно, может потерять всякий смысл.

Мой дом не похож на музейное хранилище. Здесь много чего нет. И даже того, что есть нет. Какой толк в мобильном телефоне, если на него не звонит любимая женщина? Какой толк в гениальной картине дорогого художника на стене, если я сижу к ней спиной? Да и в могилу с собой все это не утащишь. Так зачем?

Есть люди, которые говорят: „Есть руки, ноги, голова, так что еще нужно?“ Они не думают о том, что все это моментально стареет, умирает и сгнивает.

У меня есть глаза, которые слепнут. Сердце, которое все чаще дает о себе знать. Ночки, которые в последнее время отдают коликами. Все это навевает мысли о том, что и этого, которое вроде есть, нет.

Есть люди, что отсекают все материальное и кричат о душе. Бессмертная душа. Якобы она у них есть. Правда, они же кричат, что эта душа принадлежит Богу. Так у кого она есть?

У меня нет души, которая кому-то принадлежит. У меня нет души, которая принадлежит Богу. А если и есть, то я о ней ничего не знаю. Да и какой толк? Все одно она мне не принадлежит.

Встречались люди, которые говорили мне: „Ты так отстаиваешь свое мнение…“ И говорили они это не по-доброму.

„Да, – отвечал я. – А за что мне еще бороться, если у меня кроме мнения своего ничего нет?“

Вот я сижу и думаю, а есть ли оно у меня – мое мнение? Что такое мое мнение? Это куча чужих, услышанных, прочитанных, ухваченных на лету мыслей, слов. Вся эта куча сложилась в похожий на что-то узор и исторгает не особо оригинальные выводы.

Так получается, что мое мнение, в общем-то, тоже не мое. Мои мысли думали за сотни лет до меня. Мои слова произносили много раз.

Есть люди, которые говорят: „Не имей сто рублей, а имей сто друзей“. У кого-то есть друзья…

У меня, казалось бы, тоже есть. Но… А что это такое? Люди, которые ценят или уже не ценят, а просто привыкли к тому, якобы моему, набору чужих мыслей, установок, выводов, причин и следствий. Но если все это не мое, стало быть, и эти люди мне не принадлежат.

А кому принадлежит человек? Окружающим? Он это отвергает вместе с рабовладельческим строем. Себе? Сомнительно. Богу? Какому еще Богу? Да и потом, ему же только душа…

Выходит, что хомо сапиенс – вещь бесхозная.

Так что есть у меня? Деньги, вещи, друзья, тело, душа, мнение? Нет. Моего в этом мире всего ничего – странный набор комплексов, душевных метаний, переживаний. Да и то мои ли?

У меня ничего нет.

Я сижу чужой задницей на чужом стуле за чужим компьютером. Стучу чьими-то пальцами по чьим-то клавишам, выплескивая в память компьютера чьи-то мысли.

Чьими? Или принадлежность чего-то кому-то миф? Иллюзия, искусственно выведенная и укрепившаяся в человеческом сознании? Если так, то очень трудно осознавать крушение человеческой составляющей.

Кстати, а это осознание, чье оно?..»

– Это все? – тупо спросил Алексей.

Якутенок воззрился на Шурика:

– Саша, еще что-нибудь есть?

– Ничего, – отозвался тот. – Только это.

И он протянул «только это» усатому капитану. Якутенок принял неровно оборванную половинку листа писчей бумаги, уткнулся в написанное. Лицо капитана помрачнело на глазах. Толстяк хмыкнул, протянул листок Алексею.

Беляев принял клочок бумаги, как гремучую змею, внутри набухало предчувствие непоправимого. Леша уткнулся в каракули Северского, принялся читать. Читать, читать, читать… Он не поверил, он не понял, он испугался. Он перечитывал раз за разом:

«Алеша, это послание, эти три листа – вам. Скорее всего, вы не поймете, а если поймете, то много позже. Постарайтесь понять раньше. Я не могу написать более конкретно, потому что даже в самом конкретном варианте это не имеет смысла. Я могу только (зачеркнуто)

Алексей, ты был прав. То, что ты предрекал, он совершил. Совершит. Совершает. Он стоит за моим плечом. Он водит моей рукой. Он убивает меня. Он убивает. В конечном счете он убьет и тебя. И других. Всех убьет. Его предназначение (зачеркнуто)

Он (зачеркнуто) и еще велик и безгранично всевластен.

(зачеркнуто два абзаца)

Сука ты, Беляев. Ты знал!»

Последние две фразы были написаны совсем дрожащей рукой. Буквы скакали, разобрать их было практически невозможно. Чуть ниже, отступив пару сантиметров от этого воззвания, каллиграфическим почерком с изящными вензелями и завитушками было дописано:

«Ну, как тебе такой поворот, юноша? Понравилось? Дальше – больше. Жди. Удачи тебе, дорогуша».

Леша перечитал написанное на огрызке листа в четвертый раз. Внутри зрела истерика, в глазах потемнело, в черепной коробке, все усиливаясь, разносился мерный гуд.