Виктор Косенков - Гость внутри [litres]

– Что это значит? – прорвался сквозь темноту в глазах и гул в голове голос толстяка Якутенка.

– Не знаю, – промямлил Беляев. Язык стал ватным и перестал слушаться.

– Алексей Николаевич. – Голос усатого капитана стал приобрел официальный тон. – Вам придется проехать с нами.

Выпустили его только на следующий вечер. За неимением улик. Под подписку о невыезде.

Леша вышел в прохладный летний вечер и, шаркая, поплелся к берегу Невы. Внутри царила опустошенность. Не было уже ни эмоций, ни дерготни. Только апатия и бесконечное море меланхолии.

Беляев добрел до набережной и повернул в сторону дома. Черная речка, на которой покоился черный город, безразлично текла рядом. Словно большая вымуштрованная, но уставшая от жизни собака. Так же текли мысли, а вернее, их отсутствие.

Впрочем, одна мысль все же засела в голову и не выходила оттуда ни под каким предлогом. Надо добраться до дома и до хоть какого-нибудь кайфа. Надо расслабиться. Надо расслабиться. Надо расслабиться!

Перед глазами встала сцена: он, его клиент и куча всякой наркотической дури на столе между ними – выбирай не хочу.

И Леша выбрал. Осталось только доползти до дома и залезть к Витасу в загашник. И все будет хорошо. Все будет хорошо. Все будет хорошо… Хорошо…

Алексей Беляев. 27 лет. Воспоминания

Алексей не спал. Он просто лежал в кровати, укрывшись простыней, и смотрел, как ночной ветер развевает цветочки тюля на занавеске. В окно вливался свежий воздух, белый свет фонаря и запах Невы. Беляев почувствовал себя вдруг странно хорошо.

Была ночь. Хорошая ночь хорошего лета. Холодного. Подумалось, что, в общем, он очень любит холодное лето, потому как в нем есть очарование и есть место многообразию.

Какому многообразию?

Очень просто! Холод сменяется теплом, дождь солнцем, наводнение по-весеннему затопляет улицы… Всегда происходит что-то неожиданное, природное.

На растревоженной душе наконец царил покой, какой случается в редкие моменты, когда одна женщина ушла уже достаточно давно и куски порванных чувств начинают оседать на дно души беспорядочными снежными хлопьями, а до другой еще далеко, это значит, что снег в душе еще будет долго лежать непотревоженным.

Вместе со снегом чувств в его теле оседал метадон. Может быть, это было одной из причин того, что Леша чувствовал себя спокойно…

Как бы то ни было, ему было хорошо. Отстраненно хорошо. Все маги, смерти, психиатры и нервотрепка отошли на второй план. Дыхание едва шевелило губы, неестественно-белый свет фонаря проникал в комнату, ночной ветер трепал цветы тюлевой занавески, внутри Беляева оседал белый снег чувств… вместе с черными крапинками метадона.

И именно в этот момент к нему вошли они.

Алексей закричал, потому что их приход был болью.

Он заплакал, потому что понял их сразу, без промедления.

Когда наконец истерика улеглась, Леша встал, прошлепал босыми ногами в ванную, пустил там горячую воду и вскрыл себе вены тонким, уже начавшим ржаветь, но все еще острым лезвием «Нева».

И тогда Беляев умер. Точно умер. Наверняка умер.

Но когда очнулся, не сразу понял, где находится. А когда понял, не очень-то и удивился. Его не расстроила ни психушка, в которой оказался, ни диагноз «раздвоение сознания». Отрешенность все еще продолжала сидеть в Лешке довольно глубоко.

Возвращение к исходной точке

Память штука странная.

Хотя, возможно, она странная только в моем случае, в конце концов, официальная наука признала меня сумасшедшим. Так что в моем искуроченном сознании может быть что угодно и как угодно. В своих воспоминаниях я вижу себя со стороны. Удивительно и странно воспринимаю образы и лица людей, которых не видел так давно, что иногда приходится напрячься, чтобы вспомнить их имена. В сумасшедшем доме время идет по-другому, три года тут – это бог знает сколько времени там, снаружи. Или наоборот?

Попав в психушку, я вдруг почувствовал себя защищенным. Словно огромное ватное одеяло опустилось на меня сверху, как в детстве, прикрыв от всех опасностей и ужасов. Видения померкли, а потом и вовсе пропали. Я перестал видеть проклятия, перестал разговаривать с умершими. Вместо этого я общался с теми тремя, которые жили теперь вместе со мной. Что не делало меня, конечно, здоровей в глазах как других пациентов, так и всей медицинской братии. Я был законченный псих, «интересный случай», шизик и прочие нелицеприятные эпитеты. Зато я был не один. Удивительно, как я раньше не понимал этого. Не понимал, крутясь в разноцветном калейдоскопе около-богемного пространства, не понимал, обнаруживая в кармане деньги, заработанные на чужом удовольствии и смерти, не понимал, что я один. Во всем мире, огромном, холодном и злом.

– Бежать надо… – тихо-тихо прошелестел Петр. – Бежать.

– Зачем? Куда?

Я знал, что он не ответит. Это был самый сложный мой сосед. Остальные двое, дядя Дима и Егорка, были ребятами нормальными, но Петр был больной на всю голову, одержимый идеей бегства, и чем дальше, тем лучше. Так что я носил в себе двойной набор безумия. Мой личный и соседский.

– В нашем положении есть свои выгоды и свои недостатки, – вмешался в разговор дядя Дима. – С одной стороны, мы изолированы от внешнего мира, в любом его понимании. С другой стороны, у нас нет выхода наружу, который может пригодиться, если до нас все же доберутся. Ну, и кормят, конечно, почти забесплатно.

– Кормят, кормят, – подал голос Егор. – А толку с того, что кормят? Вот напичкают нас таблетками, галоперидолом каким-нибудь, по выходе из карцера…

– Напичкают, – согласился дядя Дима. – Не впервой, в конце концов.

Когда они говорят «нас», это значит, наше тело. Соседи очень бережно относятся к нашему телу. То ли потому, что свои тела они уже однажды потеряли, то ли потому, что эта биологическая оболочка им важна до крайности, то ли просто по причине привычки к культурному сожительству.

Мне вспомнились первые месяцы, когда я с ужасом обнаруживал, что в моем родном организме живет, нет, наверное, не так, существует кто-то еще. Ужас – это очень слабое слово, чтобы описать все те чувства, которые я испытывал в то время. Не спасали ни смирительная рубашка, ни инъекции. Страстно хотелось вскрыть черепную коробку и вытащить оттуда, выгнать незваных гостей…

Однако со временем страх стал слабеть, и я вдруг увидел в моих соседях людей. Настоящих. Более того, мы стали родственниками, самыми близкими, у нас было одно на четверых тело. Нет для шизофреника существа более родственного, чем его болезнь.

Полно, болезнь ли это?

Хотя, если следовать логике, нормой такое состояние назвать трудно. А все, что является отклонением от нормы, – это все-таки болезнь. По крайней мере, лечащие меня врачи целиком и полностью разделяют эту точку зрения.