Анна Семироль - Офелия [litres]

– Уилл был похож на тебя, Пит. – Слова давались старшему брату нелегко, он говорил, словно шел против сильного течения. – Открытый, честный, отважный, хотя со стороны казался слишком мягким. За меня всегда заступался. Наши родители вместе воевали и до смерти Уилла оставались друзьями. Мистер Мерфи хотел, чтобы Уилл после школы поступил на службу в войска. Считал, что армия – это для настоящих мужчин. Уилл послушался. Его заслали на материк, как раз к «пятну междумирья». Он обещал писать оттуда каждую неделю, но никто из нас – ни семья, ни я – не получил ни одного письма. Он пробыл там восемь месяцев.

Ларри замолчал. Прошел по чердаку, шаркая тапками, взъерошил волосы на макушке Питера и слегка ткнул кулаком в бок Йонаса:

– Не поделишься?

Йонас молча вложил ему в ладонь полупустую мятую пачку. Ларри долго чиркал спичками, прикурил, затянулся. Долго смотрел в окно, словно ждал какого-то знака. Потом продолжил рассказ:

– Когда он вернулся, нам не удалось толком поговорить. Его родители устроили праздничный ужин, было слишком много народу, все старались хоть словцом перекинуться с Уиллом. Я был на учебе, вернулся домой поздно и сразу подъехал к дому Мерфи. Уилл был страшно пьян, увидел меня, обнял и сказал что-то вроде: «Мы все ответим». Что-то нес про птиц с женскими лицами и женщин, покрытых перьями, о том, что дети их горят как бумага. Потом вытащил на задний двор мундир, сорвал с него четыре то ли ордена, то ли медали, топтал их ногами. Вымочил в бензине тряпку и поджег вместе с мундиром. Плакал и кричал, что ненавидит эту страну, что вся Британия рухнет в громадный котел для лжецов в Аду. Прибежала родня, Уилла уволокли в дом. А утром отец обнаружил его в конюшне мертвым. Записку мне передала его мать.

– Что же было в записке? – робко спросил Кевин.

– Там была вся правда о войне. Что вся война сводится к добыче оттудышей для продажи людям. О том, как люди звереют лицом к лицу с красотой. О том, как насилуют фей, заживо жгут сиринов, пытают кентавров и давят сапогами пикси. О том, что лишь один оттудыш из ста пойманных остается в живых. О том, что Европа награждает своих сыновей орденами за беспредел и зверства, а своим гражданам рассказывает о том, как страшны и свирепы оттудыши. Да, наши военные там тоже гибнут. В основном по пьяни. Человек двадцать за год.

В наступившей гробовой тишине Ларри докурил, выкинул окурок в окно и завершил рассказ:

– Уилл не просил прощения. Написал лишь, что поступит с собой так, как заслужил. Пока продажа оттудышей приносит доход, государство будет делать из преступников героев. И так называемая война будет длиться и длиться. Люди все глубже вторгаются в другой мир, истребляя всех, кто оказывает сопротивление. Безнаказанность сводит с ума. А тех, кто остается человеком, заставляет покончить с собой. Вот такая правда, ребята. А теперь подумайте: что вы будете с ней делать?

Кевин Блюм расплакался. Тонко всхлипывая совсем по-девчоночьи. Бормотал что-то про бунт кентавров, про то, что видел фото ямы, в которую свалили больших и маленьких… Его утешили, как могли, Питер сбегал за стаканом воды в кухню. Встревоженной маме сказал, что Кеву приснился кошмар, волноваться не стоит.

Перед тем как разойтись, мальчишки спустились в сад. Ветер гнал по темной глади пруда опавшие листья. Пахло яблоками. В цветниках покачивали яркими тяжелыми шапками астры и георгины. Вдоль дорожек несли караул алые и сиреневые гладиолусы – словно мечи в богато инкрустированных ножнах. Кевин подошел к пруду, опустился на колени, положив рядом с собой конверт с пластинкой, и позвал Офелию. Та подплыла, улыбнулась широко, помахала рукой. Кевин ухватился рукой за прутья ограждения, склонился к самой воде и прошептал:

– Прости нас, пожалуйста.

Русалочка пошевелила ушами, скрылась под водой и вынырнула лицом к лицу с застывшим неподвижно мальчишкой. Медленно поднялась из воды и потерлась носом об его щеку. Питеру вдруг стало ужасно неуютно, и он отвернулся.

– Не ревнуй, – буркнул Йонас. – Тебя она больше любит, я знаю.

– Отвали, – отозвался Питер. – Ревность – для юных дур. Я просто смотрю на… на улицу.

За воротами завелся двигатель «Посейдона»: мистер Палмер обещал перегнать его в Ливерпуль, а обратно вернуться поездом. Кевин отпрянул от русалки, подхватил пластинку, бросил друзьям:

– Я не подведу! Питер, до встречи в школе! – и помчался к воротам, крича: – Мистер Палмер! Подождите меня! Подвезите меня до автобуса!

Мальчишки переглянулись, обменялись понимающими взглядами.

– Хоть он и истеричка, но башковитый малый, – произнес Йонас. – Я в нем уверен.

Офелия медленно кружилась в воде, прикрыв глаза. Сплетались, словно живые, длинные светлые волосы и тонкие ленты, как будто пели что-то без слов. Опавшие листья покачивались рядом с ней, как древние маленькие ладьи. Летела по ветру невесомая серебристая паутина. Вдалеке звенело колокольчиками бредущее на выпас стадо медлительных бело-рыжих коров. Последний день августа уверенно вступал в свои права.

Первую учебную неделю Питер прожил как на вулкане. Он постоянно ждал, что кто-то вызовет его с уроков и скажет, что у них дома случилась беда и он должен скорее мчаться в усадьбу. С отцом он старался не пересекаться, в школу ездил на велосипеде. По ночам ему снилось, как к воротам усадьбы подъезжает тряский шумный грузовик, из кабины высовывается Йонас и кричит: «Скорее! Мы не успеем!» Мальчишка принимается звать Офелию, а она боится, мечется, не дается в руки, оставляя в стиснутых кулаках лишь обрывки лент и длинные пряди волос. Питер бежит к воротам, но машины там больше нет, только стоит незнакомый мужчина в куртке со споротыми нашивками.

– Позови, пожалуйста, Йонаса Гертнера, – с вежливой улыбкой просит он, и Питер видит, что в руках у визитера мертвый пикси с ярко-рыжим хохолком.

Он просыпался в холодном поту, несся к столу и быстро-быстро рисовал Йонаса – живого, здорового, гоняющего футбольный мяч, сидящего на суку старой ивы, удящего рыбу, держащего в руках пакет полосатых леденцов, едущего на велосипеде, раскинув руки… Питер придумал себе ритуал: пока он рисует, что с человеком все хорошо, беда будет обходить его стороной.

Конечно, они виделись после уроков. Йонас исправно приходил помогать миссис Палмер в саду. Снимал с самых верхних веток тугие красные яблоки, обрезал отцветшие розы, вылавливал сачком опавшие листья из пруда. Офелия все еще боялась его, забивалась всякий раз к решетке у ручья позади усадьбы. Мальчишки по-прежнему спорили о футболе, гоняли на великах, пели песни, один раз покатались верхом на лошадях мистера Флаэрти. К теме освобождения русалки они не возвращались. Только Кевин пару раз спрашивал, есть ли какие новости по намеченному плану. Он передал Йонасу через Питера какие-то рисунки, сделанные цветными карандашами: толстые линии, на одни из которых указывала стрелка с подписью «перерезать», а на другие – «соединить». Питер предпочел не спрашивать, что это значит. Главным для него было то, что он видел Йонаса и Офелию каждый день. Мир продолжал вращаться, к вечеру Питер забывал обо всех своих страхах, но среди ночи его душили кошмары, и утро начиналось с тревожного ожидания: вдруг сегодня?