Галина Липатова - Летние учения [СИ]

– Я, Санчо Эскамилья, тоже селянский сын. Я из Мадеруэлы, в тех местах лет двадцать назад демонопоклонники завелись и всех допекли до самых печенок, а сделать с ними долго никто ничего не мог, пока не приехал один паладин… ну если точнее – то это был сеньор Джудо. Вот он демонопоклонников и уделал, да потом еще и с нашим доном, в кровавую ересь ударившимся, разобрался. Так вот отец, когда я подрос, велел мне в паладины идти – вроде как в благодарность, что ли... Ну а я ослушаться не посмел, не принято у нас родительской воле перечить.

Робертино и Оливио, так и не сумевшие выспросить у старшего паладина Джудо подробностей той истории, переглянулись, и их намерение попытаться разузнать получше только укрепилось. А Санчо передал чашу Энрике. Тот сделал глоток:

– Я, Энрике Маркес, сын маэстрины Аны Маркес и темного альва-изгнанника из клана Бруэх, и пойти в паладины мне посоветовал отец, чтобы моя фейская родня не смогла получить надо мной власть. Так-то я не очень хотел, и долго с этим тянул, пока однажды меня по дурости моей не занесло в Фейриё и чуть было я им не попался. Тогда меня только милость Девы и спасла. Не понравилось мне там, несмотря на половину фейской крови.

Другие паладины удивились немного: до сих пор Энрике не особенно откровенничал на тему своего происхождения, хотя, конечно, то, что он альв наполовину, было вполне очевидно – такие уши и глаза не спрячешь. Но он никогда не рассказывал о своем отце. Теперь стало понятно, почему. Клан Бруэх из всех кланов темных альвов выделялся своей особенной жестокостью, кровожадностью и порочностью (если это слово применимо к фейри вообще, с их своеобразными представлениями об этике и морали). По счастью, полукровок-альвов далеко не так сильно тянуло в Фейриё, как полу- или даже четверть-сидов, но зато и к магии они были почти не способны, владели только некоторыми альвскими умениями.

Чаша досталась Хансу Танненбауму, сыну аллеманских иммигрантов. Он был самым нелюдимым и молчаливым среди всех младших паладинов, со всеми имел ровные отношения, отличался прилежанием и старательностью, и никогда ни с кем не делился личным. Возможно, чувствовал некоторую предвзятость по отношению к себе – аллеманцев в Фарталье не любили и смотрели на них настороженно, так что многие иммигранты старались как можно скорее сделаться большими фартальцами, чем фартальцы природные – даже имена детям давали и фамилии записывали на фартальский манер. Ханс, родившийся уже в Фарталье, говорил на чистом фартальском не хуже образованного уроженца Дельпонте или Срединной Фартальи, но имя и фамилию носил родные и менять их, похоже, не собирался.

Ханс отпил из чаши:

– Я, Ханс Танненбаум, пришел в Корпус потому, что мой родной дед хотел выкрасть меня и вывезти в Аллеманию, – он оглядел остальных и вздохнул. – Танненбаумы уже двести лет известны в Аллемании как лучшие часовщики и мастера точных механизмов. Мой дед имеет должность главного придворного часовщика, помимо того, что владеет часовой фабрикой. Он желал бы передать дело и придворную должность по наследству, но мой отец оказался очень посредственным мастером и надежд деда не оправдал. И тогда дед решил дождаться внуков. Но рождались только девочки, а их как наследниц он вообще не рассматривал – вы все и сами знаете, какое в Аллемании отношение к женщинам. Там никому и в голову не придет, что женщина может разбираться в механике, даже если ее отметил Мастер. Мои две старшие сестры полюбили семейное дело, и отец забавы ради их научил, а потом оказалось, что они намного его превзошли. Когда дед узнал – разбушевался. Кричал, что это позор, что это недопустимо и непристойно. Родители не выдержали – и уехали сюда, в Фарталью. Дед попытался было запретить нам носить нашу фамилию, но отец уперся. Даже открыл в Фартальезе мастерскую «Танненбаум и дочери». И благодаря Гретхен и Мадлен наши дела быстро поправились. Они, например, морские и научные хронометры научились делать не хуже гномьих… А потом я родился… Дед когда узнал, что у него внук, загорелся желанием меня выкрасть. Трижды пытался… а может, и больше, не знаю. А когда я подрос, оказалось, что у меня к семейному делу никаких талантов нет. Но деда это не успокоило, он так или иначе, а хотел, чтобы я приехал в Берштадт и унаследовал дело. И тогда я и решил: назло деду сделаю так, чтоб меня нельзя было никаким образом объявить наследником. Если он так уж хочет, чтобы его капиталы и дело не пропали, пусть моим сестрам их передает.

Такое несвойственное Хансу многословие удивило его сотоварищей не меньше, чем сама история. И паладин Орландо Спарвиери, допив из чаши, даже сказал:

– У меня такое впечатление, что если наши истории собрать да напечатать, целый роман с приключениями получится… Я, Орландо Спарвиери, сбежал в Корпус от гнева наместника Исла-Коралины, моей родной провинции. Кхм, клочок земли в Лазурном море площадью в две с половиной тысячи акров – целая провинция, всегда этому удивлялся. Мой отец – один из десяти коралинских донов, притом самый мелкий. И я бы унаследовал домен в виде старой башни на скале над морем и бухты с поселком в двадцать домов, а также стадо коз, три виноградника и четыре отмели с устрицами, если бы черти не дернули меня трахнуть дочку барона Коралино. Трахались мы по обоюдному согласию и ко взаимному удовольствию, вот только наместник решил, что я сорвал персик не по чину. Пришлось драпать туда, откуда он меня бы не достал. А теперь не жалею.

Он вернул чашу Кавалли. Тот наполнил ее снова и вручил кадету Рикардо.

Рикардо прикрыл сидские серебристые глаза, осторожно втянул губами немного отвара:

– Я Рикардо Вега, кровавый сид-квартерон во втором поколении… Мои родители – тоже квартероны, и тоже посвященные Матери. Я родился, чтобы служить богам так же, как и они, потому я не знаю другой жизни.

Чашу взял его записной приятель Сандро:

– Я, Сандро Эрико Ортега и Пенья, сын дона Ортега и его конкубины, пошел в Корпус по собственной воле, хотя отец меня и отговаривал. А желание это у меня возникло, когда мы на Весеннее Равноденствие побывали в монастыре Кантабьехо, на праздничной мессе. Там в храме на стене в левом приделе между окон на фреске изображен паладин Армано Луис Торрес и Одалино, его в Кесталье почитают как местного святого, в старые времена он у нас знатно прославился и сделал людям много добра. Я слушал хор, смотрел на фреску и вдруг подумал: а почему бы мне тоже не стать паладином? Вот я и сделался кадетом, а там – как богам будет угодно.

Чаша перешла к Диего Аламо, известному непоседе и озорнику, частому заседателю карцера, но при том всеобщему любимцу. Он смело отпил из чаши:

– Я, Диего Аламо, своих родителей не знаю, потому как меня новорожденным положили в детскую корзинку у ворот Аламосской Обители Матери. Так что вырос я в приюте. А в паладины пошел по зову сердца, да и круто это – быть паладином.