Галина Липатова - Летние учения [СИ]

Он передал чашу своему соседу, Паоло. Тот сделал глоток:

– Я – Паоло Эстанса, и я тоже пошел в паладины по зову сердца, а не только по семейной традиции. А больше мне и сказать нечего.

Следующим в очереди оказался Пьетро Пальмиери. Он тяжко вздохнул, отпил из чаши и сказал:

– А меня мать сюда сплавила с глаз подальше, чтоб я ее мужу глаза не мозолил. Я, Пьетро Пальмиери, бастард баронессы Бланки Карильяно и Даниэля Пальмиери, третьего из детей дона Пальмиери… Отец меня только именем обеспечить смог, а мать… Ей я тоже не особо был нужен. Вот потому-то я и здесь.

Он опять вздохнул и отдал чашу Хорхе. Тот зажмурился, отпил, явно боясь то ли обжечься, то ли еще чего, выдохнул, утер губы тыльной стороной ладони:

– Я – Хорхе Пескадеро. Ну, как вы по моей фамилии сами понимаете – из семьи потомственных рыбаков с островов Монтефуэго. Обычно из наших, кто рыбу ловить не хотел – в матросы шли. Ну а я ни к тому, ни к тому оказался не годен, потому как в лодке меня тошнит по-страшному. А больше делать у нас там нечего, кроме как рыбу ловить или матросить… Отец наскреб кое-каких денег, да и отправил меня на материк, искать себе дело по душе. Я было в армию хотел завербоваться, а потом подумал – а не попробовать ли в паладинский Корпус. Вдруг получится. В армию-то я всегда успею, а быть паладином всяко лучше и почетнее, чем простым солдатом. Вот я и здесь. И не жалею.

Чашу взял Артурэ:

– Ну… Я, Артурэ Маринеску, из мещан города Сибиу – оттуда как раз и происходят знаменитые ингарийские седла и прочая сбруя. И мои предки этим и занимались. А мне не хотелось всю жизнь кожи для седельщиков мять и дубить, я и ушел из дому, с отцом поругавшись. Сначала было подмастерьем к кузнецу пошел, а потом в паладинский Корпус.

Следующим оказался мартиниканец Камилло Папалотль. Он понюхал отвар, отпил немного, тяжко вздохнул:

– Я, Камилло из клана Папалотль, пошел сюда не по своей воле, а по дедовскому приказу. Потому что не пожелал жениться на ком велено. У нас в Чаматлане до сих пор во многих кланах старейшины решают, кому с кем в брак вступать, и мнением младших на этот счет не очень-то интересуются. Вот и мне нашли невесту, а я другую любил. Мы сбежали вместе, добрались до Куантепека, и там в первой попавшейся церкви упросили священницу нас поженить. А потом поехали в Ольянтампо, чтобы уплыть в Фарталью… но нас перехватили, когда мы на корабль садились. Не только моя родня, но и братья Джулии… Началась резня, я был ранен, а Джулия погибла. Хотел умереть, но мне не дали. Потом, когда я выздоровел, дед опять попытался заставить меня жениться на выбранной невесте. Я отказывался и вообще хотел с собой покончить. Тогда дед сдался, но потребовал, чтоб я ушел в паладины. Чтобы не навлекать на клан обиду со стороны семьи невесты. Я и ушел…

Младшие паладины и кадеты с сочувствием на него смотрели – раньше он не делился этой историей, знал ее только Ринальдо Чампа, его наставник и соотечественник. Сосед Камилло, тоже мартиниканец, с сочувствием пожал его плечо, взял чашу:

– Я, Эмилио Уапанка из Вилькасуамана, здесь потому, что дал такой обет, когда моя младшая сестра так тяжко заболела, что даже магией ее исцелить не получалось. Я попросил Мать и Деву о чуде, и поклялся взамен посвятить свою жизнь служению богам. Сестра через два дня выздоровела, и я пошел в Вилькасуаманскую канцелярию, подал прошение о приеме в кадеты… Не пожалел об этом ни разу. Правда, трахаться хочется иной раз безумно…

Кавалли взял у него опустевшую чашу, черпнул из котла и отдал кадету Карло. Все с любопытством повернулись к нему. Под этими взглядами Карло сильно смутился, дрожащими руками поднес чашу к губам, отпил, проглотил, помялся и сказал:

– Я, Карло Джотти, из доминского рода Джотти, остался сиротой в десять лет. Мои родители погибли в кораблекрушении, и меня забрала к себе бабушка. Хотела, чтобы я тоже семейным делом занимался, как отец и дядья с тетками, в торговую академию отправила, а я учиться не хотел ничему, только развлекаться. И когда ей моих векселей на сорок эскудо принесли, она меня сначала выпорола, а потом в доме заперла. Хотела вообще сначала в монастырь, но потом пожалела, и устроила в Корпус. Внесла пожертвование на триста эскудо – почти всё мое наследство, что после родителей осталось…

Он опустил голову и быстро сунул чашу Джулио. Тот неожиданно для всех мяться не стал, смело допил, что осталось, и сказал:

– Я, Джулио Пекорини, сын маркиза Пекорини, попал в Корпус потому, что родители отчаялись меня хоть к чему-то пристроить. В нашем роду издавна безделье не приветствуется. А я ничем заниматься не хотел и ничему учиться тоже. Меня было в университет определили, право изучать. Я на лекции не ходил почти, зато каждый день по веселым домам, как вот Карло. Только я векселей не на сорок эскудо надавал, а на целых сто... Вот матушка и упросила его величество меня в Корпус принять.

Все остальные тихонько захихикали, кроме Робертино и Оливио. Джулио опустил голову и протянул чашу Кавалли. Тот забрал у него чашу и передал Чампе. Мартиниканец протер ее платком и уложил в шкатулку. А Кавалли сказал:

– Теперь – укладывайтесь и спите.

Младшие паладины и кадеты послушно принялись укладываться на циновки, и кто-то спросил:

– А как же испытание?

– Это и есть испытание, – Кавалли выплеснул остатки отвара из котла в огонь. Взметнулось облако густого пара, тут же Филипепи черпнул маны и выпустил ее резким ударом, разогнав этот пар по всей площадке. Пар накрыл всех и каждый успел его вдохнуть. И они заснули, едва успев умоститься на узких циновках. Старшие паладины обошли площадку, вглядываясь в лица учеников, потом и сами разложили у погасшей жаровни по циновке и улеглись на них.

Глядя в звездное небо, Кавалли задумчиво проговорил:

– Что-то боюсь я… вдруг кто-то из них не сможет пройти испытание духа.

– С чего бы? – отозвался Филипепи, ворочаясь. – Смогут. Даже баран Джулио, я думаю. По-моему, он упертый, и правда как баран, ха. Упертый в хорошем смысле.

Чампа поерзал на своей циновке, вздохнул:

– Ему бы к этой упертости еще сообразительности чуть побольше. Лень он, к его чести, побороть сумел, хоть и под угрозой отправки в монастырь. Но соображает он, прямо скажем, не слишком хорошо.

Филипепи снял берет, сложил и сунул за пояс, положил руку под голову:

– Когда припекает – соображает он очень неплохо. Помнишь ведь историю с лабиринтом и сидом-соблазнителем? Джудо тогда сказал, что именно Джулио первым допер, что и как делать надо.

Чампа повеселел, хихикнул:

– Это да. Хотя, конечно, кровавые мозоли старинными железными панталонами он себе натер тогда такие, что два дня тренироваться потом не мог. Карло хоть сообразил поверх белья надеть… Андреа, знаешь, я думаю – зря ты боишься. Пройдут. Да и потом – хоть кто-то на твоей памяти испытание духа провалил?