Вероника Кунгурцева - Дольмен [litres]

Вот тогда-то мой сын и обратился ко мне за помощью. Это долгая история, скажу только, что я видел эту девицу. Но не на Кавказе… Она стала в конце концов молодой. Гораздо более молодой, чем хотели оба, – кентавр вновь бросил на Елену свой всезнающий взгляд, – она стала младенцем. – Елена вздрогнула. – Да, да, самым настоящим младенцем! И он сам дал ей имя, нарек Медеей, так звали давно ушедшую в мир иной колхидскую чародейку, а историю Медеи в детские годы он мог слушать часами, и к тому же средство омоложения было ее средством, некогда она принесла его с Кавказа, и через десятые руки оно попало ко мне. И потом свою любимую он ведь тоже встретил в Колхиде…

Он подбросил младенца Медею в ее прежнюю семью. У них пропала мать, но взамен бог даровал им дитя, так они будут рассуждать, думал мой сын. Ее приняли в семью, но она не была там, насколько мне известно, счастлива. На меня мой сын был не в обиде, так как я предупреждал его о том, что средство может подействовать и таким образом…

Так вот, я знал теперь, что есть прямой путь на Кавказ: путь к моей смерти. Я так часто расспрашивал сына об этом месте, и он так много рассказывал о нем, что мне казалось, я много раз побывал здесь.

Между тем Поликарп продолжал открывать дверь в свой Кавказ. Вернее, он всегда держал ее полуоткрытой… История его кавказской любви продолжалась. Повзрослевшая Медея даже обратила его в свою веру. Я видел в его пещере нанесенные на доски изображения ваших богов, которые Медея прятала у него, так как в то время новые властители ополчились против них и против тех, кто верит в богов и держит святые иконы в своем доме. Как-то, перед тем как в очередной раз отправиться на Кавказ, он попросил меня о глазах. Настоящих человеческих глаз я, конечно, не мог дать ему, ведь я не кудесник, я сделал всего лишь татуировку глаз, придав им сходство с глазами распятого бога.

Однажды, когда обстоятельства моей жизни складывались столь плачевно, что мне не захотелось больше жить, я имел слабость уговорить сына взять меня с собой, на Кавказ. Но у нас ничего не вышло, дверь не открылась – ни передо мной, ни перед ним. Он потом много раз, уже один, пытался проникнуть на Кавказ и не мог – что-то случилось: дверь заклинило или ее замкнули с той стороны. А Поликарп как никогда рвался туда – и никак не мог ворваться. Потом что-то как будто повернулось – и дверь слегка приоткрылась, – он смог протиснуться в щель. Но, увы, он опоздал. Он не застал свою любимую в живых. А я, отправившись навестить сына, не застал его в пещере, но зато мне удалось проникнуть сюда, в этот мир. Дверь оказалась распахнута… Распахнута настежь, так что не только я мог проникнуть на Кавказ, но любой прохожий, любой, кому вздумалось бы заглянуть в жилище Поликарпа…

Циклоп, слушавший отца в почтительном молчании, спросил с горячностью:

– Так кто же этот прохожий, отец? Кому еще удалось проникнуть сюда?

Кентавр с шумом поднялся на свои четыре лошадиные ноги, так что искры посыпались из догоравшего костра:

– Ты же, знаешь, сын мой, я не провидец. Мы постараемся узнать это завтра, а на сегодня и так слишком много слов. Все устали, положимся на Крониона и отправимся на боковую.

Проснувшись, Елена первым делом наткнулась на человеческий взгляд кентавра. Она вздрогнула и только потом все вспомнила, но все-таки протерла глаза, надеясь, что кентавр как-нибудь сотрется из действительности. Но этого не случилось. Пожелав ей доброго утра, Мирон Иксионид продолжил плести венок из плюща. Циклоп сидел в сторонке и, делая ножом надрезы в медвежьей шкуре, продевал в эти дырки бечевку, которую позаимствовал из их снаряжения: шил медвежий хитон. С этой действительностью приходилось мириться: человек ко всему привыкает, даже к ежедневному чуду.

Оглядевшись, она не увидела Сашу. Воду уже принесли, хворост для костра заготовили. Кентавр сказал, что не будет сегодня есть иной пищи, кроме той, которая ему понадобится для того, чтобы узнать ответ. Елена не стала ломать голову над словами кентавра, а, запалив костер, принялась варить кашу.

Из лесу появился Александр, он нес целый пучок ветвей, сорванных с различных деревьев.

– А это еще зачем? – спросила Елена, перебирая ветви. Она опознала яблоню-кислицу, падуб, дикую грушу, кизил, ясень, иву, тут были также пальмовая ветвь и полуживая ветка тиса.

– Не знаю. Попросили, – пожал плечами Саша. – Иву еле сыскал.

– Возле дольмена росла ива, – ни к селу ни к городу вспомнила Елена.

Кентавр, бросив на нее косвенный взгляд, подошел и, наклонившись, стал придирчиво осматривать ветви.

– Не хватает березы, рябины, калины, бузины, тополя, вереска, дрока и виноградной лозы, – сказал Мирон. – Ну а дуб и плющ у нас под рукой, – добавил он и, сорвав ветвь с дуба, вытянул плеть обвившего дерево плюща.

Циклоп отправился за недостающими представителями флоры деревьев. Когда все ветви оказались в наличии, кентавр одним движением руки, направленным книзу, обнажил от листвы ивовую ветвь, а потом ветвь за ветвью оголил все остальные. И, преломляя вицы каким-то замысловатым образом, сделал так, при помощи ответвлений, идущих от центральной ветви, что получились какие-то странные древовидные знаки, похожие на таинственные буквы лесного алфавита.

После завтрака кентавр созвал всех к дубу. Поликарп, Александр и Елена сели полукругом. Мирон водрузил на свою голову венок из плюща, в который вплетены были ветви кизила со спелыми багровыми ягодами, и, сложив длинные руки на груди, начал так:

– Друзья мои, кто тот неведомый прохожий, проникший в распахнутую дверь, которая волею судеб находится на перекрестке двух миров, задал вчера вопрос мой сын и ученик. Ты, сын мой, – обратился он к циклопу, – сразу определил своим внутренним взором, что это не человек. Ты живешь в безлюдных, гм, вернее, пустынных местах. Хотя ты и сомневался в своем предчувствии, как это свойственно тебе. Я думаю, что это и не циклоп, и не кентавр, и никто из тех, кого мы можем себе вообразить. Прежде чем попытаться ответить на вопрос, кто это может быть, расскажу вам о том, что я увидел, оказавшись по эту сторону.

Выбив руками крышу построенного Поликарпом сооружения, назовем его хоть дольменом, ваш покорный слуга оказался в гористой местности, поблизости от человеческого жилища, стоящего по-звериному на четырех каменных лапах. Я огляделся в поисках сына моего, запахом которого все там было пропитано, но его нигде не было. Обратив свой взор на восток, откуда должно было явить свой лик дневное светило, я увидел в горе Божественная Овца, о которой сын мне много рассказывал, черную дыру, про которую Поликарп ничего не говорил. И тут я услышал перестук, похожий на стук копыт многочисленного табуна, но, сколько я ни глядел, ни лошадей, ни кентавров не увидел. Но, присмотревшись, я заметил, как в глазницу горы невидимая рука втыкает гремящий железный кол! И он входит туда весь – и скрывается во тьме. О, Божественная Овца! О, бедная, бедная, бедная гора! Приблизившись, насколько возможно, через какое-то время я мог наблюдать, как этот чудовищный кол Некто вытаскивает из глазницы обратно, и, видимо, усилие столь велико, что сопровождается оно чудовищным криком, какого испугался бы сам Пан. Известно, что даже титаны не могли выдержать его крика и бросались врассыпную. Что же говорить обо мне, простом смертном. Услышав сей вопль, я бросился бежать сломя голову и бежал не останавливаясь, пока не ворвался в эту густо увитую лавром пещеру, показавшуюся мне подходящей для того, чтобы дожидаться в ней смерти на Кавказе.