Гай Орловский - Ричард Длинные Руки – сеньор

Он оскалил зубы в широчайшей улыбке:

– Тут все созрело, чтобы их захватили. А мы не такие куры. Но я все сделаю, не беспокойтесь, ваша милость!

Я смотрел ему вслед, нахмурив брови, я же теперь феодал, старался сообразить, что в этом мире значит перемена обращения с «сэр Ричард» на «ваша милость». Уже в который раз называют так, это ж не случайно, я спешно перебрал в памяти все слышанное, ибо между обращением к простолюдину просто по имени и к Шарлегайлу – «Ваше Величество» – глубочайшая пропасть, заполненная всякими там вашими благородиями, высокоблагородиями, превосходительствами, светлостями и прочими преосвященствами. Я вообще-то месье, а Сигизмунд и Зигфрид как мои однощитовые вассалы должны обращаться ко мне как к сюзерену «монмесье» или «монсеньор», а «ваша милость» – это уже перебор, то ли аванс, то ли намек. «Ваша милость» – это к виконту или барону. Надо будет им напомнить, что я просто владелец замка, просто владелец, хозяин, а не эстрадный певец, что добивается дворянского титула.

Меч мой остался в ножнах, я вернулся по коридору, отворил дверь в ту же комнатку, что в планах уже приспособил под спальню, однако здесь оказалась большая сумрачная кладовая, узкая, как вагон, с полками под потолком по обе стороны. Я захлопнул дверь, заглянул в соседнюю, уверенный, что просто ошибся, отворил дверь с другой стороны, там вообще пусто, темно, стены поросли серым мхом, уже мертвым.

По спине пробежали крупные мурашки. Я не мог ошибиться настолько, хотя, конечно, проверить надо, поспешил по коридору, отворяя все двери, заглядывая и отшатываясь, а мурашки по спине бегали все более крупные, потом бегали уже не мурашки, а жуки, превращались в тяжелых холодных ящериц.

Наконец появилась в поле зрения лестница наверх, уже не каменная, ступени из добротного дерева, потемневшие от старости, но прочные, даже не заскрипели под моим весом, а я в этом мире совсем не дюймовчик. Я поднимался медленно, прислушивался, ладонь сама легла на рукоять меча. Желание вытащить сверкающую полосу острой стали и двигаться дальше, выставив острие перед собой, было таким сильным, что я остановился, сделал несколько глубоких вдохов.

Наверху мертвая тишина, затем послышался тонкий чистый звон, словно на каменный пол упал и разбился хрустальный бокал. Я постоял с сильно бьющимся сердцем, возник соблазн вернуться, но напомнил себе, что здесь я должен чувствовать свое полное превосходство, ведь это ж я, а все прочие просто они, и ступни снова начали отсчитывать ступеньки. Выше и выше.

Слева от меня в двух шагах шла толчками стена, грубый камень задрапирован благородным деревом, справа перила, удивительно изящные, резные, с мраморными статуэтками через каждые три шага. Я настороженно посматривал по сторонам, наконец поднялся наверх, постоял, прислушиваясь.

Этаж в самом деле для благородных: отделан богато, красиво, со старанием. Каменные стены упрятаны целиком, а поверх деревянной облицовки навешаны картины в массивных дорогих рамах из темного дерева. В неглубоких нишах застыли, сильно выступая наружу, неизменные рыцари из железа, вазы и мраморные статуи. Правда, не все мраморные, часть из металла, то ли старой меди, то ли бронзы или вообще неведомых мне сплавов.

Я шел вдоль стены, косился на отделку, статуи, барельефы, в одной нише женщина изумительной красоты, выкованная из темной меди настолько умело, словно живая, на миг задумалась… держа в одной руке дивный меч с извилистым узким лезвием, а в другой – треугольный щит. Лезвие меча уперла в каменный пол, как и щит. Я остановился. Засмотревшись, уже и не знал, на что больше таращить глаза: на дивную женщину или же на дивные и ни на что не похожие меч и щит.

Меч походил на сосульку, постепенно сужаясь к кончику, лезвие слегка просвечивало, как просвечивает сосулька. Крестовина рукояти очень искусно выкована в виде растопыренных крыльев, а сама рукоять в накладках из золота. Там, где крестовина соединена с рукоятью, ярко горит крупный, виртуозно ограненный камень. Я туповат в искусстве, не знаю течений, никогда не собирал альбомов с Дега, но когда это – искусство, во мне что-то откликается само по себе и тихонько тинькает. Сейчас внутренний голос твердил настойчиво, что этот меч – бесценен, в нем изящества больше, чем во всем Кельнском соборе с Биг Беном в придачу и яйцами Фаберже.

Я наконец перевел взгляд на щит, дыхание остановилось. Щит цельнометаллический, выпуклый, дивной стилизованной формы, как если бы средневековый щит делали современные дизайнеры с учетом достижений высоких технологий. В середину вделан огромный, но почти плоский драгоценный камень, оправа из золота, эдакий выпуклый бортик в мизинец толщиной, а края щита украшены великолепным, но сдержанным барельефом из листьев. От золотой оправы вокруг камня отходят стилизованные лучи, тоже из чистого золота.

Мои пальцы задрожали от желания взять в руки меч, потрогать, ощутить рифленую поверхность рукояти в моей ладони. Потрогал пальцем лезвие, очень осторожно коснулся ногтем острия, на ногте сразу появилась полоска.

Совершенно непроизвольно я попробовал взять меч из женской руки, взял, повертел в руке, любуясь… обомлел и обернулся. Женщина в прежней позе, пальцы правой руки… разогнуты!

Волосы зашевелились, и, вместо того, чтобы взять и щит, я торопливо сунул меч рукоятью в ее пальцы.

Она не пошевелилась, не повела бровью, но пальцы сомкнулись на рукояти. Я отчетливо видел, что тонкие женские пальцы стали с металлом меча одним целым.

Я отступил, сердце колотится, как если бы долго мчался через лес от стаи волков, перепрыгивая через ямы и упавшие деревья. Снизу вроде бы крик, я прислушался, заорал в ответ. Крик повторился, уже ближе, я со своим мечом Арианта поспешил навстречу, сбежал по лестнице, на втором этаже встретил встревоженного Сигизмунда.

– Сэр Ричард, – сказал он, запыхавшись, – мы уже волноваться начали…

– Что случилось?

– Внизу собрались, ждут, а вы исчезли. Когда Гунтер сказал, что вы ушли наверх, среди челяди начались перешептывания. Я тряхнул одного, он признался, что наверху неладно, там нечистая сила. Даже не от дьявола, а вообще нечистая, изначально… туда многие поднимались еще при старом хозяине, но никто не спустился. Вы там никого не встречали?

Он вглядывался с беспокойством, я покачал головой.

– Я шел медленно, – признался с неохотой. – Такой из меня ценитель прекрасного, понимаешь? Чем больше колени дрожат, тем охотнее я рассматриваю картины на стенах. Хотел даже вернуться, чтобы вам с Зигфридом рассказать, как ценю искусство…

– Вот и хорошо, – с убеждением сказал он. – Не рискуйте зазря!

Мы спускались к нижнему залу, я прислушивался к говору голосов внизу, сказал с еще большей неохотой: