Гай Орловский - Ричард Длинные Руки – сеньор

– Что делать, придется все пересмотреть еще сегодня. Хоть и маловероятно, но вдруг где что прячется?

– Там много тайн, – предостерег он.

– Тайны разгадаем позже, – сообщил я.

К моему удивлению, в нижнем зале собралось человек сорок. Из них челяди около трети, остальные – воины. Во время нашего вторжения сидели высоко в башнях, а пока спустились по длинной винтовой лестнице, их уже встретил Гунтер и сообщил, что власть поменялась, теперь они служат не Злу, а Добру, но обещана прибавка к жалованью, а с прибавкой можно служить, оказывается, и Добру.

Я держался как можно более надменно, властно, смотрел свысока, иначе нельзя, здесь либо властвуешь, либо тебя властвуют, а равным можешь чувствовать себя только в среде рыцарей, где все равны хотя бы в поведении. Встал перед ними в величественной позе, смотрел поверх склоненных в поклоне голов, нижнюю челюсть выпятил, как у бульдога с неправильным прикусом, заговорил медленно, веско, вколачивая каждое слово, словно толстый гвоздь в мягкое дерево:

– Вы все знаете, что сегодня ваш прежний хозяин отошел в мир иной, сейчас летит в сверкающей трубе… в звезды врезываясь. Впереди – звезды белые, позади – красные… вроде бы так, если эффект Доплера не перепутал. Перед смертью он передал мне этот замок со всеми его землями, фауной и флорой, а также всей экологией. Править буду жестко, но справедливо. Вы все знаете, что девиз паладинов «За справедливость!», а я самый что ни есть паладин, и кто усомнится, того велю выпороть, а потом повесить. Есть вопросы?

Последнее, пожалуй, было лишним, я же феодал, не прораб, но все равно никто не пикнул, быстро растаяли по углам, вообще поисчезали. Подошел Гунтер, все такой же хмурый, на лице неприязнь, но, похоже, это у него вообще морда лица такая, я ни при чем.

– Ваша милость, – сказал он хмуро, – можете проверить, но нам в самом деле уже полгода не платили жалованья. И кормят так, что солдатам приходится уходить тайком в деревню, чтобы украсть что-нибудь…

Он кривился, морщился, понимает, мне слушать такое, что вилами в бок, потому я подавил понятное раздражение, ответил ровным голосом отца народа, а возможно, и нации:

– Ты прав, слушать это никто не любит, потому спасибо, что все-таки сказал. За всех. К счастью, у меня есть с собой кое-какие монетки… Так что я расплачусь сегодня же, а потом что-то придумаем еще.

Он послушно пошел за мной, я свистом подозвал коня, тот бродил по двору и грыз, к ужасу конюхов, камни. Я вытащил из седельной сумки несколько монет. Глаза Гунтера жадно прикипели к золоту. Кадык задвигался, я с сочувствием подумал, что хозяин зря держал воинов в черном теле. Кто не кормит свою армию, кормит чужую. Набрал бы людей больше, глядишь, мы не прорвали бы оборону…

– Сколько у тебя человек? – спросил я. – За шесть месяцев это сколько?.. Тебе доверяют, так что я выдам все тебе, а ты уж распределяй.

Он сосредоточенно следил за моими пальцами, с крестьянской деловитостью проверил золото на зуб, посветлел лицом, сказал с чувством:

– Здесь на полгода вперед! Люди за вас будут молиться!

Я отмахнулся.

– Не очень-то они здесь молятся, как погляжу. Ни одного распятия…

Он запнулся, снова уставился на меня с прежней настороженностью. Я отмахнулся.

– Ладно-ладно. Паладины признают молитву делом, а языком молоть каждый может. Сбрешет, дорого не возьмет. Охраняйте замок, чтобы комар не пролетел, это и есть ваша молитва.

Он молча поклонился, как мне показалось, вполне искренне, удалился. Я смотрел вслед, плечи расправлялись шире, а нижняя челюсть выдвинулась сама по себе, я даже не старался выглядеть феодалом, я им себя чувствовал с большой охотой. Нет, хорошо все-таки быть этим самовластным божком… Помню, один друг мне как-то признался: мол, хотя по убеждению я – демократ, но есть у меня заветная мечта… Хочу, чтобы однажды кто-нибудь тихо вошел ко мне в комнату и ласково сказал: «Кушать подано, барин!» И вот я этот самый барин. Да что там всего лишь барин – феодал! Все любят средневековье, все в мечтах хоть иногда да оказывались в этом мире. А почему, собственно, такая любовь к средневековью? Да потому, что в этом мире нет юристов. И нет законов. Все по понятиям, все по неписаным канонам добра и зла. И что бы ты ни сделал, прекрасно знаешь, сделал добро или зло. И все знают. Здесь нет юридических штучек, нет зачитывания прав человека, в которых если собьешься хоть на букву, уже надо выпускать убийцу и насильника. Здесь прав не тот, у кого круче адвокат, а тот… кто прав! И паладины в самом деле берут на себя обязанности судьи, прокурора, адвоката и палача. Здесь не пройдет распространенная в моем мире дурь, что жизнь подонка и человека достойного – равноценны. У нас за убийство пьяного бомжа и великого ученого-подвижника, открывшего средство против рака, дадут одинаковые сроки, а здесь всякую рвань я могу без суда и следствия запросто развешивать на деревьях или на крепостной стене. Просто по определению. Или для очищения рода людского, помогая эволюции совершенствовать наше разношерстное племя.

Сигизмунд и Зигфрид смотрели с ожиданием. Я не нашелся, что сказать умное, предложил:

– Давайте отыщем местечко, где перекусить… что-то есть восхотелось, причуды у моего желудка, видите ли! За столом и пообщаемся.

Зигфрид повернулся, звучно заорал:

– Леция!.. Леция!

Сухо стуча башмаками на деревянной подошве, прибежала молодая девушка, смазливенькая, расторопная, в меру пугливая, в меру бойкая, страшилась нас, троих здоровых мужчин, но бессознательно старалась делать вырез в платье пониже, сиськи повыше, облизывала и без того влажные губы красным и быстрым, как огонек, язычком, смотрела черными, блестящими глазами.

– Леция, – прорычал Зигфрид, – трое мужчин проголодались, а ты чем занимаешься? Сейчас же накорми, а то съедим тебя!

Она съежилась, но тут же улыбнулась, показывая, что понимает шутку. Зигфрид повел нас за широкий стол в углу. Я сообразил, что это стол для челяди, но указывать не стал, зато ближе к кухне, расселись, прибежала еще одна, бледная и пугливая тень, присланная Лецией, расставила по столу глиняные чаши. Двое челядинов принесли бочонок, в котором булькало и хлюпало целое море. Зигфрид сам выбил пробку, поднял бочонок, выказывая силенку, и наполнил всем чаши, не расплескав ни капли.

Вино скверное, обыкновенный перебродивший виноградный сок. К счастью, перебродил не досуха, сохранилась сладость, в то же время крепости совсем мало, Сигизмунд и Зигфрид выпили уже по две или три чаши, я пока трудился над первой. Подоспело жареное мясо, подали в глубоких мисках похлебку из гречки и ржи, невкусно, без соли. Я ел через силу, напоминал себе, что соль – белая смерть, так что к лучшему.