Гай Орловский - Ричард Длинные Руки – сеньор

Он наконец опомнился, спина выпрямилась, сказал громко и четко:

– Сейчас же еду закупать все необходимое!

Со стороны ворот донеслись звучные удары молотов по металлу. Кузнецы и оружейник приступили к мародерству, а я вошел в дом, челядь почтительно затихла, кто-то вообще пригнулся за чужими спинами.

Я с выдвинутой вперед челюстью пошел по лестнице, мои пентхаусы там, на верхотуре, да и маг там, еще выше. По стенам развешаны, начиная с лестницы, гобелены, добротно сотканные, везде красочные сцены, дивные цветы, узоры. Я замедлил шаг, всматривался не столько в батальные сцены, сколько в узоры.

Есть знатоки, что в орнаменте национальных рубах, украинских или русских сорочек, видят Ящера, Перуна, богиню сырумати, Леля и Полеля, богиню плодородия и много чего еще. Мне вроде бы легче, здесь фигурки намного яснее, тем более что ткачи как раз добивались не символики, а реалистичности. Привычные схватки рыцарей с драконами, батальные сцены, где наряду с обычными воинами в бой идут полуголые или в шкурах гиганты, некоторые даже в кожаных доспехах, явно сшитых на них людьми – укрывают же люди попонами и латами коней и боевых слонов, – все бьются бок о бок, воины защищают ноги гиганта, а он лупит врагов огромной дубиной из цельного ствола дерева, одна команда…

Или вот дерутся невообразимые чудища на одной стороне, в их построении угадывается разумность, а с другой стороны массивные драконы, гиганты, но с ними и немало людей, что не выглядят ни рабами, ни начальниками, а все те же члены единого отряда.

На некоторых гобеленах даже странные горы, которые я не назвал бы горами. Явно ткали еще в то время, когда горы поражали воображение: оплавленные, полуразрушенные, с торчащими металлическими конструкциями, что горели, как солома, а основание текло от страшного жара, как воск. Потом, понятно, и эти рукотворные горы разрушались, не до них, да наверняка и погибали от радиации те, кто начинал там копаться, так что не зря появились в обиходе прозвища Черные Горы, Проклятые и тому подобные.

Я шел медленно, всматривался, уже на середине второго этажа остановился в сильнейшем разочаровании. И что мне это даст? Я не ученый, а как тот малограмотный искатель сокровищ, что в поисках золотых монет перевернет древнюю гробницу и перебьет ценнейшие кувшины с непонятными надписями. Или, вернее, как тот хохол, что должен помацать, пощупать, попробовать монетку на зуб.

Двинулся на третий этаж, по дороге пытался открывать двери, все заперто. На этот раз показалось даже, что заперты и те двери, что вчера открывал. Или кто-то в этом замке живет еще, или же я немножко одурел. Хорошо, если только немножко.

Шипя от стыда сквозь зубы, словно уронил слесарные тиски на ногу, отыскал место со скобой, задрал голову. Так и есть, сразу открылась широкая труба, видны первые пять ступенек, дальше тьма. Маг сказал, что никто не видит, для всех здесь только ровный свод из красного камня, как и везде, только я из-за своей паладинности вижу больше, чем другие, на меня магия не действует. Правда, не действует по другой причине, но пусть думают, что из-за паладинности, святости, моей чистой, как родниковая вода, ангельски беспорочной души.

Руки сами уже привычно перебирали скобы, ноги переступали, и головой уперся так быстро, что сам удивился: что значит идти по знакомой дороге, вчера казалось, что лезу вечность, дважды отдыхал, сердце чуть не выскочило.

Уперся, крышка поднялась, маг сидит в кресле ко мне спиной. Он показался мне еще более похудевшим, бледным, истощенным.

– Приветствую, фон Рихтер, – сказал я. – Значитца, знатный отпрыск?

Он вздрогнул, обернулся, в глазах метнулся испуг, потом слабо улыбнулся.

– Как вы меня напугали… Так давно сюда никто не поднимался…

– Я вчера здесь был, – напомнил я.

– Да, верно… А до этого три года никто. Я уже отвык, извините… Ну и что, если фон Рихтер? Я не хотел обучаться убивать, я хотел познавать тайны бытия…

Я вскинул руки, останавливая поток сознания.

– Я не против, совсем не против. Еще как не против. Больше героических подвигов останется мне. Я ведь паладин, обож-ж-жаю героические подвиги! Но что делать, драконы измельчали, превратились в ящериц. Сегодня с утра что-то железное полезло в замок, пришлось прибить. Не знаешь, что это? Похожее на ящерицу размером с быка, только вдвое длиннее, и с головы до ног в железе? Да не покрыто железом, а и внутри тоже…

Он прошептал:

– Нет, в моих книгах такого нет…

Я жадно смотрел на толстые тома, на таблички с письменами, на свитки, рассыпающиеся от ветхости, а когда заговорил, сам ощутил, как голос мой вздрагивает и колеблется, словно лист на ветру:

– И что в этих сокровищах мудрости… есть что-нибудь о древних временах?… Я имею в виду о самых древнейших, когда магия была обыденным делом, а волшебники, как стада гусей, разгуливали по улицам? Понимаешь, мне же нужно эта… подвиги!

Маг, он же фон Рихтер, отпрыск знатного рода, хотя на древнего старика странно говорить «отпрыск», поморгал подслеповатыми глазами. Лицо стало виноватым, но, думаю, у него это приобретенная реакция, как защитная окраска хамелеона.

– О таких нет… но в древности в самом деле магии было больше, как и самих волшебников. Возможно, тогда колдовать было легче? Или лучше знали формулы заклинаний?

Я сказал угрюмо:

– В самую точку, дорогой маг. С каждым поколением больше искажений. Каждый умник что-то добавляет, поправляет, как он считает правильным. Даже в Евангелии сотни противоречий и темных пятен, а ведь записывали чуть ли не вчера! Что уж про древнейшие времена!.. Но ты все-таки расскажи, как если бы я вот сегодня родился. Обо всем, что известно с самых древнейших времен. Об эпохах, свершениях, катаклизмах… Чудесах и деяниях… Словом, обо всем. Ведь чем дальше вглыбь, тем известно меньше.

Он помедлил, взглянул на меня осторожно, предположил:

– Вас, милорд, интересует не… традиционная версия?

Я кивнул, предложил:

– Забудь, что я – паладин. И что я – ревностный слуга церкви. Самое смешное, что так оно и есть, только сами церковники так не думают. Рассказывай, просто рассказывай. Или – рассказывайте, ведь вы – из знатного рода.

Он снова помедлил, вздохнул, собрался, будто бросался в прорубь, выдавил с трудом:

– Если опустить святое писание… конечно же, единственно истинно верное учение, то наши знания простираются в глубь веков и тысячелетий…

– На сколько?

Он покачал головой.

– Никто не знает. Все сведения только в пересказах, сами понимаете. Их записывали, высекали на каменных стенах и отливали в бронзе, но, увы, через сотни лет при новом катаклизме все вдрызг снова, то есть гибло, если доступным языком… и опять записывали только со слов уцелевших, а те могли сообщить совсем крупицы из крупиц того, что было записано раньше. И так – много раз. Память сохранила только самые большие катастрофы… Даже самые грандиозные, меняющие мир…