Гай Орловский - Ричард Длинные Руки

Я поклонился, сказал, чувствуя себя абсолютно лишним в этом торжественном великолепии:

– Приветствую, отец мой...

Впервые я выговорил эти слова без натуги, ибо старик годится в прапрадеды, а мы даже в моем мире к старикам в транспорте или на улице обращаемся с этим словом, чтобы избегать «товарищ», «господин» или того гаже – «гражданин».

Тяжелые, набрякшие веки поднялись. Глаза взглянули осмысленно, даже как – то странно понимающе.

– Да, сын мой.

– Отец, – повторил я, но плечи все же передернулись от такого подобострастного обращения, – я чужак в этих землях. Потому прости, если что не так... Я слышал, что в монастыре много книг. Дозволено ли мне взглянуть на них? Можно одним глазом. Можно даже в полглаза.

Священник посмотрел удивленно и даже настороженно.

– Сын мой, – ответил он осторожно, – ты умеешь читать?..

– Да вот как-то случайно, – ответил я.

– Но зачем тебе? – спросил священник. – На все вопросы есть ответ в Библии. Что непонятно, спрашивай. На то мы и есть, дабы толковать неясные для простого ума словесы.

Спасибо, подумал я, слишком много посредников, что толкуют только в свою пользу.

– Да я такой странный, – ответил я, – люблю допытываться сам. Когда свободен от работы, люблю думать о всяком разном.

– Думать надо о боге, – возразил священник сурово. – На то и даден господом отдых! Даже свободный день в неделе даден, чтобы помыслить, прильнуть сердцем к вере, перебрать свои поступки за неделю, покаяться, наметить правильный путь на следующую неделю. Но господь запрещает тащить в царство небесное силой. Сын мой, таких книг в монастырской библиотеке нет. У нас только жизнеописания апостолов, святых, мучеников, подвижников. А также их поучения, наставления, указания.

Я вздохнул, усталость навалилась, как будто кто-то положил Мне на плечи мешок с песком.

– Жаль... Прости, что потревожил.

– Иди с миром, сын мой, – ответил он участливо. – Пусть господь будет к тебе милосерден.

– Спасибо, отец.

Я поклонился, медленно пошел к двери. Пальцы коснулись медной ручки, когда за спиной раздался дряхлый старческий голос:

– Погоди...

Я обернулся. Старый настоятель слабо дернул за веревочку слева от подлокотника. Из-за портьеры выступил худощавый монах ростом мне до середины груди, лицо скрыто капюшоном, голова наклонена, руки смиренно сложены в районе гениталий, словно у футболиста в ожидании штрафного.

– Отец Теодор, – прошелестел тихий голос настоятеля, – проведи эту заблудшую душу к отцу Иезекилю. Пусть этот несчастный получит то, к чему стремится...

Человек в сутане быстро поклонился, но голос из-под капюшона прозвучал чересчур резко:

– Отец? Мы лишили его сана!

– Но еще не получили подтверждения от архиепископа.

Отец Теодор с явной неохотой поклонился, быстро догнал меня. Движения его были суетливые, порывистые, я подумал с сочувствием, что такому приходится смирять себя чаще, чем другим сонным овцам.

Солнце ударило на выходе в глаза. Двор залит оранжевым светом, Теодор наклонился еще больше, пряча глаза и все лицо. Я успел увидеть только узкий, как у щуки, подбородок и плотно сжатые тонкие губы.

– А что, – спросил я, стараясь завязать беседу, – у отца Иезекиля какие-то особенные книги?

Теодор вел через двор наискось быстро, мелкими шажками, горбился, словно свет солнца пригибал к земле. Голос из-под капюшона прозвучал зло:

– Когда сжигали старые книги, оставшиеся от нечестивых времен, он уволок иные к себе в келью. Его порицали, он каялся, но упорствовал в своем нечестивом заблуждении. Отец-настоятель наложил на него епитимью, велел носить вериги, но и тогда Иезекиль... Наверное, он уже был одержим бесом!

На той стороне двора указал на узкую дверь в каменной стене, за ней открылась такая же узкая лестница с каменными ступеньками. Мы поднимались долго, я сказал, чтобы не молчать:

– А зачем так высоко? Я думал, святая церковь предпочитает закапываться вглубь.

– Еретик, – процедил отец Теодор с ненавистью. – Мы на церковном совете лишили его сана за богомерзкие чтения! За кощунственные слова...

– Какие?

– Он смел утверждать, что звезды, которые не что иное, как серебряные гвоздики, которыми укреплена небесная твердь, на самом деле... Он смел...

От негодования он захлебнулся, остановился. Рука его, упершаяся в стену, крупно дрожала. Я молчал, но сердце от волнения едва не выпрыгивало. Отец Теодор наконец совладал с собой, мы кое-как одолели последние ступени. По – моему, мы уже на той высоте, что впору магам, а не церковникам, ибо только маги обожают торчать в самых высоких башнях.

Дорогу преграждала дверь, старая, массивная, из такого темного дерева, что истлеет не раньше, чем через тысячи лет, а все жуки-короеды обломают зубы. Отец Теодор постучал, прислушался, постучал снова. Я почему-то вспомнил свою улицу, жаркий день, запах разогретого асфальта, когда под ногами прогибается темная поверхность с вкрапленными камешками.

Запах асфальта! Я потянул ноздрями. И запах серы. Отец Теодор отпрыгнул, перекрестился, перекрестил дверь и быстро-быстро забормотал по-латыни. В щель из-под двери ясно тянуло горячей серой и расплавленной смолой.

– Там силы ада, – простонал священник. – Что он делает? Что делает?

– Может, – сказал я, – вызвать других священников?

– Не успеем! – вскрикнул он в отчаянии; – А его надо спасать!

Я торопливо снял с пояса молот, отступил на пару шагов. Метать снизу вверх не очень удобно, но сердце мое колотится часто, адреналина в крови полно, и молот вырвался из моей ладони, как скала из мощной катапульты. Теодор отшатнулся, едва не покатился по ступенькам.

Молот с грохотом ударил в середину двери. Страшный треск, лязг, это вылетели металлические скобы, обломки дерева брызнули во все стороны, как стая вспугнутых бабочек. Открылся вид в комнату, где на полках в самом деле стояло штук пять толстых книг. В нос ударил запах серы, горящей смолы и паленой шерсти. В полутьме кельи жуткая тварь, похожая на вынутый из горна кузнеца огромный раскаленный слиток железа, медленно надвигалась на маленького, сморщенного человека в сутане. Тот жалобно вопил, слабо отталкивался. Я увидел бледное лицо, выпученные в смертном страхе глаза. Демон протянул руку, указательный палец с длинным, как нож, острием коснулся груди человека. Вспыхнуло – дымок, запах горелой плоти стал сильнее.

Мой язык прилип к гортани. Отец Теодор, напротив, обогнал меня, вбежал в комнату и, налившись праведным гневом, вскрикнул:

– Изыди!

Демон оглянулся, я отважно сделал шажок назад. В самом деле отважно, ибо панически хотелось с поросячьим визгом унестись сломя голову. Морда широкая, надбровные дуги выдвинуты, как навесы из красного камня, в глазах плещется расплавленный до оранжевого цвета металл, нос расплющен, а пасть вытянута, как у гиббона, клыки не помещаются, торчат из пасти, словно у дикого кабана.