Джоанна Мейер - В бессердечном лесу [litres]

– У тебя хоть есть разрешение от командира быть здесь, солдат? – спрашивает он с подозрением.

– Конечно, – вру я. – Он прекрасно знает об этом.

Но к следующему вечеру он успевает поговорить с Талиесином и узнает, что нет у меня никакого разрешения – более того, мне строго-настрого запретили видеться с отцом, – и прогоняет меня. Это не мешает мне возвращаться в надежде, что страж передумает или на его месте будет другой, который сделает исключение. Зря надеюсь. У нас завязывается странная дружба – через неделю или две он шутит, что по мне можно сверять часы, и ругает меня, если я опаздываю. Но за ворота больше не пускает.

После тщетных попыток встретиться с отцом я, как правило, иду ко двору кухни. Бедвин почти всегда там: выкидывает объедки или сметает перья после общипывания кур. Иногда просто прислоняется к стене и ничего не делает. Увидев меня, она всегда улыбается, и я не могу сдержать ответной улыбки, а затем интересуюсь, как поживает Авела.

Мы пришли к негласному договору, что она будет проведывать мою сестру по возможности, поскольку мне слишком рискованно снова пробираться во дворец.

– Я подружилась с сиделкой, – рассказывает она через пару недель после моего воссоединения с Авелой. – Она не так ужасна, как кажется.

Я кривлюсь.

– Что-то не верится.

– Это правда! – Бедвин забирается на стену и садится лицом к армейскому лагерю, болтая ногами в воздухе.

Я присоединяюсь к ней, камень еще не успел остыть после полуденного солнца.

– Но об Авеле хорошо заботятся? Она счастлива?

– Сиделка обожает ее и делает все возможное для твоей сестры.

Я вздыхаю и поглаживаю камень. Он напоминает мне о стене, которую отец возвел слишком поздно, чтобы помешать лесу похитить маму. Мотаю головой, чтобы избавиться от воспоминания о том, как она вырывала собственное сердце.

– В чем дело?

Поворачиваюсь к Бедвин. Из-под ее чепца выбились светло-золотые прядки, и ветер развевает их вокруг лица. Ее веснушки ярко выделяются на фоне бледной кожи, глаза зеленые, как листва летом. Закат откидывает на нее желтое сияние. Внезапно мой взгляд падает на ее губы, и мне очень хочется ее поцеловать.

– Оуэн?

Я вспыхиваю и отворачиваюсь к равнинам. Приказываю сердцу перестать так бешено колотиться.

– Я не знаю, как помочь Авеле или освободить отца… мне даже не разрешают с ним увидеться.

– Ты непременно что-нибудь придумаешь, – заявляет она с тихой уверенностью, к которой я начинаю привыкать.

Через пару ночей я рассказываю ей о маме – не все, только то, что ведьма заманила ее в лес.

Бедвин замолкает и бледнеет.

– Я не люблю свою маму. Мне жаль, что так произошло с твоей. – Она смотрит мне в глаза. – Расскажешь о ней?

Я рассказываю о ее университетских деньках и виолончели, о ее заразительном смехе и мелодичном голосе. О том, как мы были счастливы вместе.

По щекам Бедвин льются слезы.

– Ты не должен был потерять ее подобным образом. Мне очень жаль.

Я беру ее за руку. Кожа Бедвин огрубела от тяжелой работы, пальцы усеяны веснушками. Я стараюсь не думать о другой руке, гладкой и острой в одночасье.

– Это не твоя вина.

Еще через несколько ночей я смущенно прошу ее рассказать о себе – давно нужно было это сделать.

Бедвин молчит долгое время. Мы снова сидим на стене и наблюдаем, как сумерки сменяются ночью. Кажется, в последнее время мы постоянно тут заседаем.

– Я младшая из одиннадцати детей, – наконец говорит она. – У меня никогда не было отца, а мама… она злая.

– Ты сбежала из дома?

Бедвин кивает.

– Это моя первая работа. Мое первое… – разводит руками. – Первое все.

– Ты планируешь остаться во дворце?

– Нет. Я здесь, пока не придумаю, что делать. Ну или до тех пор, пока не выйдет мое время.

– В смысле?

Она всматривается в сгущающуюся тьму.

– Я боюсь, что однажды мама придет за мной и заберет домой.

– Но ты ведь можешь снова сбежать?

Бедвин мотает головой.

– Это мой единственный шанс.

Каждый вечер я задерживаюсь с ней чуть дольше, чем следует, и возвращаюсь в койку поздней ночью.

Именно этих встреч я жду каждый день, во время изнурительных тренировок и за неаппетитными трапезами в столовой. Именно из-за нее я до сих пор не ворвался в тюрьму и не забрал Авелу у сиделки, наплевав на последствия.

Именно из-за нее я в какой-то мере доволен этой странной новой жизнью. Настолько, что мне почти не хочется, чтобы она когда-нибудь заканчивалась.

Тренировки становятся все более изнурительными. Больше нет никаких сомнений, что нас готовят к сражению с лесом. Мы орудуем пламенем и мечами. Идем по грязи с повязками на глазах и воском в ушах, рубим топорами манекенов, стреляем из мушкетов по вазонам с деревьями. Поначалу это даже кажется своеобразной игрой. Но нет, все серьезно.

Бейнс и Рэйнальт ходят то мрачные, то отчаявшиеся.

– Мне просто хочется, чтобы капитан Талиесин или командир Карис наконец сказали, когда мы отправимся в бой против леса, – ноет Рэйнальт однажды вечером, отдыхая в кресле в столовой. Его бледная кожа покраснела и потрескалась от солнечных ожогов, глаза слезятся от дыма после учений. Глаза Бейнса выглядят не лучше, как, полагаю, и мои. Они горят и чешутся, и тарелка с ужином немного расплывается, что в принципе и к лучшему.

– Это ударит по нашему моральному духу, – ворчит Бейнс. – В конце концов, они хотят, чтобы солдаты считали, будто у них есть шанс на победу. Ни один из нас не тренировался бы так усердно, если бы нам прямым текстом сказали, что нас готовят на убой.

Рэйнальт пожимает плечами. В последние дни он какой-то беспокойный. Интересно, наберется ли он смелости, чтобы признаться в любви Линед? Если да, я хочу на это посмотреть; уверен, она отошьет его, и тогда у нас с Бейнсом появится новый повод для насмешек.

– Меррик единственный из нас, кто был в лесу.

– Точно! – Бейнс обхватывает широкими ладонями кружку с пивом. – Расскажи, с чем мы имеем дело, Меррик.

Не знаю почему, но я рассказываю им о нападении на поезд. О крови и трупах. О древесной сирене с фиалками в волосах. Рассказываю больше, чем следует, больше, чем планировал: что Серена много раз спасала меня, несмотря на то что она монстр. Даже с запинками поведываю о наших ночных встречах в лесу.

О метеоритном дожде и сместившихся созвездиях решаю умолчать. Как и о том, что моя мама вырвала свое сердце из груди. Это слишком личное, хотя первое произошло на виду у всего мира.

– Как по мне, – начинает Рэйнальт, когда я замолкаю, – твоя древесная сирена – это что-то новое. Уже не монстр, но еще не женщина.

Бейнс играет бровями и показывает неприличные жесты.

– Что-то новое, – твердо повторяет Рэйнальт, игнорируя друга. – Но она определенно к тебе неравнодушна.