Джоанна Мейер - В бессердечном лесу [litres]

– Мой дорогой Оуэн, я не могу позволить тебе умереть здесь. Я по-прежнему планирую забрать твою душу, знаешь ли. И теперь у меня есть все, что требуется.

Вздрогнув, я прихожу в чувство. Он не исцелил мое сломанное ребро, или рану на ноге, или лицо. Все тело покрыто осколками от взорвавшегося потолка. Теперь, когда смертельная рана исчезла, боль кажется даже более острой.

– Все, что требуется, чтобы забрать мою душу?

– Все, что требуется, чтобы поймать древесную сирену. Ее частица. – король стучит по пузырьку с помятыми листьями. – И наживка. – Его лицо расплывается в улыбке, но ужасные, ужасные глаза остаются мрачными. – У меня есть и то, и другое.

Король сам тащит меня в темницу – несмотря на всю его магию, я едва могу идти. При каждом вдохе сломанное ребро отдает стреляющей болью, и если в ближайшее время не вытащить стекло из ноги…

Я плетусь по той же дороге, по которой шел всего пару часов назад, чтобы увидеть отца. Через тюремный двор, где изумленный Тристан смотрит на меня с нескрываемым ужасом, вниз по длинному лестничному пролету. Все это время король не выпускает моей руки. Его жар немного ослаб, но я чувствую, что он притаился внутри, словно зверь, готовый вскинуть голову по приказу.

Он тащит меня вдоль ряда камер к той, где отец сделал свой последний вдох. Тело уже унесли, от него не осталось ни следа.

Король открывает дверь камеры напротив той, в которой сидел отец. Толкает меня внутрь, и я с кряхтением падаю. Из глаз текут слезы. Я даже не пытаюсь поднять голову.

– Сколько? – спрашиваю я и ненавижу себя за это. Даже не знаю, о чем конкретно я спрашиваю. Сколько меня здесь продержат? Сколько мне осталось жить?

Король улыбается в мигающем свете факела.

– Пока ты мне не понадобишься, Оуэн Меррик.

Я закрываю глаза и отворачиваюсь.

Дверь тюремной камеры с грохотом захлопывается. В замок вставляется ключ.

Его шаги затихают дальше по коридору.

Я остаюсь один в темноте.

С рогов матери

стекает кровь.

Лицо шелушится,

сбрасывая старую кожу.

Она облачена в шиповник,

обвивающий ее, как блестящие смертельные змеи.

Мама использовала магию, чтобы достать меня из башни,

забрать от Оуэна и Пожирателя Душ.

Теперь

она

меня

убьет.

Она хватает меня за плечи, глубоко впиваясь когтями в кожу.

Отрывает от земли.

Мои ноги беспомощно болтаются в воздухе,

из рваного плеча

стекает

по руке

кровь.

– ЧТО ТЫ НАДЕЛАЛА?! – кричит она и проводит второй рукой по моему лицу, оставляя глубокие порезы на щеках.

Затем швыряет меня на землю.

Я не могу дышать.

Перед глазами

кружатся звезды.

Мне страшно.

Я

еще

никогда

так

не

боялась.

– Ты виделась с ними. – мама срывает ветку шиповника с платья и грубо связывает мне руки. – Со своими братьями.

Шипы вонзаются в кожу.

На траву льется

янтарно-алая кровь –

последние капли

моей человечности.

– Я чую их вонь на тебе, чую запах чудовищной, кощунственной формы, которую ты принимала. Она до сих пор липнет к тебе, как мох. И зачем? Зачем?! Чтобы защитить человека!

Из глаз

течет роса.

Я глотаю

и глотаю воздух.

– Я знаю! ЗНАЮ! Деревья наблюдали за тобой и все рассказали, когда я попросила. Они сказали, что ты не только пощадила его, но и делала это снова, и снова, и снова. Что ты прятала его от сестер и пригласила в свою постель!

– Я поцеловала его. Дважды. На этом все.

Я все еще чувствую

мягкость,

теплоту

его губ,

острую щетину на подбородке.

Мама срывает еще одну ветку шиповника с платья. Бьет меня ею по животу. Шипы рвут платье служанки и нежную кору моего живота.

Из горла вырывается крик.

Янтарь и рубин.

Сок и кровь.

Крики.

Все мои.

– Ты ПОСМЕЛА, ПОСМЕЛА полюбить ЧЕЛОВЕКА, а затем стать ПОДОБНОЙ ему?!

Она связывает мои щиколотки еще одной веткой.

Закидывает меня на плечо,

как мешки с мукой, которые поварята

таскают каждое утро.

Мое лицо и тело падают

на колючее платье.

Я не могу отличить ночной воздух

от свирепой, неистовой боли.

Каждый ее шаг –

еще один прилив жгучей агонии.

Я шепчу в платье:

– Куда ты меня несешь?

– В лес, дочка.

– Там ты меня убьешь?

Роса смешивается

с кровью на лице.

Страх

пожирает

меня

изнутри.

Мама несет меня во тьму.

– Там ты прочувствуешь каждую каплю своего предательства. Там ты умрешь.

Я смирился с мыслью, что умру здесь. Даже хочу, жду этого. Тело затекает на твердом полу. Холод пронизывает до костей. Разум улетучивается. Я думаю о ветре среди деревьев, об Авеле, прижимавшейся к моей груди. О фиалках и светлячках. О звездах и чае с корицей. Мне больно дышать, двигаться, думать о чем-либо еще, кроме этих обрывочных образов.

Как вдруг раздается топот сапог. Звон ключей. Дверь камеры бесшумно открывается.

Кто-то присаживается рядом, просовывает руку мне под голову.

– Меррик, сядь, пожалуйста.

– Уходите, – сиплю я.

– Меррик. – Чьи-то руки усаживают меня прямо, прислоняя к стене камеры.

Я открываю глаза. Свет факела отражается на медных пуговицах на мундире Тристана. К моему удивлению, с ним Рэйнальт. Я поднимаю взгляд на своего белобрысого друга.

– Его величество не запрещал приводить к тебе врача, – объясняет Тристан.

– Но и не приказывал его позвать, – сухо добавляет Рэйнальт. – Впрочем, я все равно здесь. Где болит?

– Нога, – выдыхаю я. – И, кажется, ребро сломано.

Рэйнальт хмуро взирает на кровавую дыру на моей рубашке.

– Что у вас произошло?

Я начинаю качать головой, но вовремя одумываюсь.

– Это слишком трудно объяснить.

– Поторопись, – говорит Тристан. – Когда закончишь, я выпущу тебя.

Закрыв камеру, он уходит дальше по коридору. Интересно, сколько раз за сегодня он прямо или косвенно ослушался приказов?

Рэйнальт достает флягу из сумки и сует ее мне в руки.

– Пей. Приятного будет мало.

Он кусочек за кусочком достает стекло из моей ноги. Каждый осколок приносит новую боль. Но одного глотка из фляги достаточно, чтобы притупить ее – обжигающая жидкость стекает по горлу в желудок, и я закашливаюсь.

Затем Рэйнальт наносит мазь на порезы и обматывает ногу чистым бинтом. Осторожно надавив на грудную клетку, нащупывает сломанные кости, и я с трудом проглатываю крик.

– Боюсь, с ребром я ничего сделать не могу, разве что перевязать его. Прости, Меррик.