Надин Брандес - Романовы [litres]

– Как твоя голова?

– Сейчас не болит, но я чувствую… вялость. Кажется, не получается сфокусировать зрение. – Он вскинул голову. – Скорее всего, я умираю. Ты выдержишь, Настя?

Я дернулась назад.

– Нет! Нет, не выдержу! – Его голос, такой спокойный, меня разъярил. – Ты все, что у меня осталось, Алексей!

– А какие у нас варианты?

Немного утихомирившись, я рассказала ему о наших недавних открытиях. Что Юровский отслеживал магию с помощью карманных часов, что Дочкин – единственный, кто мог исцелить брата, что матрешка выпустила заклинание, указавшее направление движения.

– Нам пора идти.

Алексей с трудом поднялся на ноги, опираясь о ствол дерева.

– Хорошо, что Дочкин живет на западе. Туда можно добраться на поезде.

– Ты уверен, что сможешь идти?

– Пока да. – Меня восхищала та сила, с которой он выдерживал испытания, его воля воина и лидера. Но и готовность признать, что мы ему нужны. Брат понимал: упрямство только мешает. – Кроме того, носилки промокли.

Действительно, там, где тело Заша вдавило материал во влажную землю, остался отпечаток.

Джой вернулась на свое место, увидела, что Алексей встал и зашевелился, и принялась носиться вокруг него.

– Джой! – Алексей сгреб ее в свои объятия. – Джой, сумасшедшая собака! Ты жива! – Впервые брат показал трещину в своей броне, помогающей ему оставаться сильным.

– Ее нашел Заш.

Я не хотела отдавать ему должное. Не собиралась зарождать в сердце Алексея благодарность к своему палачу, но этот солдат помогал нам. Казалось, Заш заботился о том, чтобы мы выжили, а я этого не понимала. Но я не была готова осознать, ведь принять происходящее – значит оставить в прошлом то, что он сотворил. Я представила себе, как папа просит заботиться о солдатах.

Но он не позаботился обо мне!

Лай Джой эхом разносился по лесу. Я помимо своей воли прислушивалась к происходящему вокруг. От напряжения покалывало мочки ушей. Если Юровский поблизости, он обязательно нас услышит.

– Тише. Пойдем, – я подхватила шинели и перекинула их через плечо. Попытавшись протестовать, Заш наконец дал мне мешок с вещами, а сам взял носилки. Нести их оказалось не слишком удобно.

И мы побрели. На запад, в сторону Ревды.

На этот раз мы меньше паниковали. Слабее ощущали боль. Реже задумывались о чем-то, помимо собственного затруднительного положения. Заш шагал впереди с компасом и вел нас строго на запад, хоть и пытался выбрать более-менее проторенные дорожки, охотничьи тропы. Алексей вместе с Джой плелись следом. Походка брата казалась неуклюжей и неуверенной. С одной стороны, двигались мы теперь медленнее. С другой – сил оставалось больше, ведь нам не приходилось его нести. На ходу удалось нарвать черники, и темные, сладкие ягоды мучительно напомнили мне о прошлом.

Некоторое время я шагала молча. Алексей каждые несколько шагов бросал Джой палку. В конце концов тишина стала тяжелее, чем рюкзаки и даже носилки. Я никогда не отступала перед вызовом. Поэтому заставила себя ускорить шаг, пока не поравнялась с Зашем. Он вскинул брови, словно удивляясь, что я настолько близко. Вряд ли ему хотелось бы знать, почему.

Я на мгновение прикусила губу. Говорить об этом, показывать свою уязвимость, было… больно.

– Но почему? – Я судорожно вздохнула и снова заговорила, чуть более уверенно. – Почему ты стрелял в нас, Заш?

Он споткнулся об упавшую ветку, и та с треском развалилась пополам.

– Я… сделал только один выстрел… тот, который ты видела.

– В меня. – Неужели он думает, что его это оправдывает?

– Да.

– Ты знал, что в моей нижней рубахе зашиты драгоценные камни? Знал, что пуля срикошетит? – Какая-то частица моего сознания цеплялась за эту надежду, которая могла бы спасти его.

Он покачал головой.

– Нет. Я этого не знал.

Значит, он собирался убить меня. Я почти перестала контролировать собственный голос.

– Знаешь, если ты выпустишь одну пулю вместо десяти, это не сделает тебя менее виновным в содеянном.

– Я знаю, что сделал, Настя. – Он поперхнулся на вдохе. – И понятия не имею, что тебе сказать. Не думаю… Не думаю, что ты поймешь.

– Я хочу понять! – Словно он мог озвучить причину, которая сделала бы его поступок приемлемым.

– Ты… сейчас не время и не место для рассказа, ты вряд ли сможешь его выслушать.

– Почему ты так уверен в этом? – Я почти кричала. – Ты не знаешь, какая я и что чувствую!

Он провел рукой по лицу.

– Я еще не готов говорить об этом.

Как будто ему тяжело. Как будто ему больно. Мне хотелось посмеяться над его обидой – отмахнуться от нее, как от несущественной. Но не получалось. У каждого человека сердце болит по-своему, и это не повод для веселья.

– Ладно. Но, пожалуйста… пожалуйста, объясни поскорее.

Мне хотелось, чтобы боль растворилась. Сомневаюсь, что слова Заша способны на подобное. Но у Дочкина получится. Применив обратное заклинание, которое отменит казнь, он сможет исцелить мою душевную рану. Даже поможет Зашу, наверное.

Дочкин мог бы вернуть нас в ту ночь. Я успею найти Заша до того, как он свяжется с Юровским, и рассказать ему о будущем. Тогда мне удастся убить Юровского.

Мы все сможем исцелиться, как только найдем Дочкина.

– Извини, Настя, но я пока не могу тебе сказать. Правда. Я даже не могу попросить у тебя прощения.

– Которого я не могу дать, – тихо откликнулась я. – Ты ведь это знаешь, правда?

Прощение. Что это для меня значит… теперь? Папа всегда говорил, что мы должны прощать своих похитителей. Демонстрировать им свою любовь. Сказал бы он то же самое о Заше? О Юровском? Мне удалось бы простить солдат за то, что те выполняли свой долг, несли караул. Простила бы и то, что они, не зная нас, позволяли себе верить в пропаганду.

Но Заш знал нас. Заш знал меня . Складывалось впечатление, что… может быть, он даже любил меня!

– Я не жду, что ты простишь меня, но все же могу надеяться. Возможно, твое сердце оттает.

– Сердце здесь ни при чем. Речь о твоих поступках. – Некоторые вещи непростительны. По крайней мере для меня. Он может умолять Господа Бога так сильно, как только пожелает. Но я – человек. И мое сердце разбито. Я больше не способна прощать.

– Неужели я ничего не могу сделать? – прошептал он.

Я вздернула подбородок.

– Спаси Алексея. А потом исчезни из моей жизни.

Он кивнул, и мы продолжили путь в покорном молчании. Его смирение разъедало меня, вызывая странную смесь сожаления и отвращения. Он не имел права на робость. Не имел права на мольбу о прощении. Он был в долгу за то, что помогает нам. Это не благотворительность, не проявление доброты. Скорее, покаяние.

Так почему же мне казалось, что я не только причинила еще больше горя ему, себе… но и опечалила папу?